Георгий Ильич стоял с побелевшим, как его халат, лицом. Фаина продолжала неудобно сидеть на диване, не в силах шевельнуться.
Передохнув, Соснов с усилием поднял голову, добавил с горечью:
— Не волнуйтесь, Световидов, анкета ваша останется по-прежнему чистой… стерильной. Вы, возможно, и в дальнейшем будете лечить болезни, но людей лечить вы не сможете. Этому не учат ни в одном институте. Врача из вас не получилось… Очень жаль, потому что люди все-таки к вам будут идти. Жаль… А вы, Фаина Ивановна, не трудитесь, я слышал все…
Соснов медленно повернулся и, держась рукой за сердце, так же медленно побрел по коридору. Он шел усталой, шаркающей походкой очень старого человека.
Когда за Сосновым закрылась наружная дверь в конце коридора, Фаина ткнулась лицом в ладони и заплакала беззвучно, глотая соленые, обжигающие горло слезы. Она совершенно забыла о человеке, который стоял в двух шагах от нее: на нее огромной тяжестью навалилось свое горе. У нее часто вздрагивали и поднимались острые плечи, и было похоже, будто хочет взлететь большая белая птица с перебитыми крыльями…
— Фаина… Ну, зачем так… близко принимать?
Она, казалось, не слышала.
— Послушай, Фаина. Ничего особенного не произошло. Просто старик после операции не в своей тарелке, гм… переволновался. Не понимаю, почему ты так болезненно реагируешь на все это? Старик явно переборщил, ему ничего не стоит оскорбить человека. Прошу тебя, перестань… Все пройдет, как с белых яблонь дым!
Тоненько и насмешливо скрипнул ботинок. Этот звук заставил Фаину очнуться. Отняв от лица ладони, она подняла на Георгия Ильича мокрое от слез лицо, заговорила с глубоко затаенной болью и ненавистью:
— Вы… все еще здесь? Чего вы ждете еще от меня? Уходите, оставьте меня здесь. Я не могу… не хочу вас видеть, слышите? Вы… до последнего дня лгали мне, вы украли мою веру в людей. Слишком поздно узнала я вас, поздно… Ненавижу вас, уходите! О-о, если б я могла причинить вам такое же горе! Уходите сию же минуту, оставьте меня!..
— Фаина, ты с ума сошла! И не кричи так, тебя могут услышать…
— Пусть слышат все! Пусть! Мне все равно!..
Вскочив с дивана, она рванулась к нему, не помня себя, принялась кричать ему в лицо:
— Я не боюсь, пусть слышат и знают все! Это вы всегда делаете свои дела тайком, прячась от людей! Уходите же, чего вы ждете? Я больше не держу вас, не цепляюсь за ваш рукав, вы свободны! Вы и тут боитесь? Не беспокойтесь, я не стану вешаться вам на шею, не стану целовать ноги… Вы свободны, можете вычеркнуть меня из памяти. Ведь вы никогда не любили меня, признайтесь хотя бы теперь! Молчите? Господи, будь трижды проклят день, когда я встретила вас!..
Когда за Световидовым закрылась дверь, в ординаторской стало тихо. Затем откуда-то донеслись глухие удары в огромный барабан. Фаина не сразу поняла, что это так тревожно-гулко стучит ее сердце, готовое вот-вот разорваться от непосильной тяжести. Обессилев, она повалилась обратно на диван, непомерное горе и отчаяние охватили ее, накрыли черным, без единого просвета, тяжелым покрывалом.
Через три дня хоронили старого врача Соснова. Смерть его для многих была большой неожиданностью: люди в Атабаеве привыкли видеть его всегда на ногах. Сказать по правде, человек он был уже не молодой, но кто мог подумать, что так скоро… А потом он ведь сам был врачом, должно быть, чувствовал болезнь, а не лечился. Закрадывались в головы атабаевцев невеселые мысли: «Вот оно как, врачи тоже умирают, а что остается нашему брату… На роду это всем записано, куда спрячешься?» Молодежь, правда, не верит в смерть, им кажется, что будут жить всегда, жизни не будет конца. Оно так, оно и к лучшему, — ведь если бы человек смолоду знал, что он все равно помрет, то и жизни на свете не было бы вовсе. Как раз об этом знают сказку атабаевские старожилы, пересказывают при случае: дескать, когда-то раньше, давным-давно, люди задолго до срока знали о своем смертном дне и часе. Господь бог сам так устроил. Но по мере приближения означенного дня и часа люди мало-помалу бросали все дела, вместо полезного труда ударялись в непробудную пьянку, творили безобразия и блуд. Потому что каждый заранее знал, до какого предела оставалось ему жить, а дальше его поджидала смерть и полный конец. Вот отсюда и начинала расти трын-трава, пропади, моя телега, все четыре колеса… Тогда понял господь бог свою оплошность и поставил дело так, что человек с того времени никоим образом не мог установить себе, когда за ним пожалует костлявая. А коли не знает человек о назначенном ему сроке, то и старательно занимается делом до самого последнего своего дня и часа…