— Все людей жалел, а себя — нет. Переживал, если в больнице человек умирал, будто свой он ему. Вот и износился, сердца-то на всех не хватило… Тому Матвееву уже на завтра операция была назначена, а Алексей Петрович еще с вечера пришел в корпус, до самой ночи не уходил. Сначала долго сидел в палате, они там с Матвеевым о чем-то разговаривали, а потом пришел ко мне в перевязочную. Как сейчас вижу его перед глазами: зашел и сел поближе к печке, она у меня как раз топилась. Устал, говорит, Глашенька, посижу у тебя в тепле. Завтра, говорит, у нас будет тяжелая операция, уж ты, говорит, приготовь все как следует… Посидел он, помолчал, а потом невесело так вздохнул, прямо от сердца: боюсь я, говорит, за того больного, уж очень слаб он, болезнью сильно источен. Кто знает, чем все это кончится… А отказаться, говорит, я не могу, обязательно должен оперировать. Я, говорит, однажды уже отстоял его от смерти, вот и еще раз придется постоять… Человек этот, говорит, много горя мне и Поленьке причинил, но я должен спасать его, потому что я врач, хирург… Признался, говорит, только что: в газету жалобу на нас он послал, своей рукой писал. Но руку его направлял другой человек, пока не скажу кто, только из наших же он. Вот, говорит, Глашенька, какие у нас дела-то… Как живого слышу, вздохнул он снова и сказал: «Вот, Глашенька, какие у нас дела-то…» После того поговорил он еще немного и ушел к себе домой: Поленька, говорит, меня совсем потеряет, да и отдохнуть перед операцией надо, немного мне осталось их делать. С тем и ушел… Теперь вот думаю: не иначе, как смертушку свою чуял, если такие слова сказал. Редко человека с такой душой встретишь: бывало, как привезут тяжелобольного, он всегда сам брался оперировать. Кто знает, говорит, чем кончится, а если человек помрет после операции, Георгию Ильичу тяжело будет. Каждый врач, говорит, переживает смерть своего больного, а мне, говорит, ничего, я уже старый человек, привык… Где ж привык, когда сам больше других переживал, только наружу не показывал. Он ведь все понимал…
Когда опускали в могилу сколоченный из чисто оструганных сосновых досок гроб, военкоматовские работники трижды выстрелили из винтовок, отдали почести старому врачу: в войну Алексей Петрович почти все четыре года был на фронте хирургом. Потревоженная выстрелами, над леском поднялась стая птиц, покружила несколько и снова угомонилась. На гроб с дробным грохотом упали первые комья мерзлой земли, потом грохот утих, — гроба уже не было видно из-под земли. Люди с лопатами работали без отдыха, будто торопились поскорее управиться со своим невеселым делом. Потом люди стали медленно, один по одному расходиться.
Несколько женщин, подхватив под руки, провожали домой Полину Ивановну. И без того невзрачная, невидная из себя, в толпе людей она выглядела вовсе маленькой и жалкой. На лице ее застыло недоуменное и обиженное выражение, словно она все еще не верила в то, что Алексея Петровича не стало и она осталась на свете совершенно одна. Пожалуй, кое-кому показалось несколько странным ее поведение на кладбище. Полина Ивановна не порывалась броситься в глубокую яму-могилу и не кричала надрывным голосом, а стояла тихо на самом краю, в изголовье могилы, глаза ее были сухими и лицо вроде бы спокойным. И не всякий подумал про себя, что впереди у нее еще немало темных, долгих и одиноких ночей — хватит их ей на то, чтобы и голосом выть в неизбывной тоске, и давиться сухим, от этого еще больше горшим, плачем. Отпущено было бедной женщине полной мерой…
Рядом с председателем райисполкома Урванцевым шел Георгий Ильич, они о чем-то говорили. Фаина нарочно приотстала, чтобы не видеть его, и когда вошла на улицу села, оказалась одна, люди уже успели разойтись по домам. На чьих-то воротах бросился ей в глаза яркий плакат, разорванный надвое то ли ветром, то ли озорными мальчишками. Она узнала его, хотя видна была только часть лица той красивой девушки и кроваво алели ее губы. На миг вспомнила, что так и не удалось посмотреть эту картину. Вероятно, и красивый мужчина, и эта девушка вначале полюбили друг друга, потом в чем-то неполадили, а к концу снова помирились. В кино почти всегда конец бывает счастливый.
Свернув в узенький переулок, она заспешила быстрыми, заплетающимися шагами, в ней рос и зрел отчаянный, раздирающий все тело крик: «Не надо! Не надо!..» Она совершенно обессилела, когда, наконец, добралась до больницы, в изнеможении ухватилась и обняла руками резной столбик на крыльце родильного отделения. Лихорадочно думала о том, что Екатерина Алексеевна должна быть здесь, она нужна ей сейчас, очень нужна! Старой акушерки не было на похоронах Соснова, она не могла уйти отсюда, оставить свое отделение: пусть в Атабаеве пожар, горит полсела, но здесь будут заниматься своим делом. И пусть даже небо пополам — все равно здесь будут знать только о своем деле.