Примерно о той поре немцам давала концерт какая-то залетевшая сюда их театральная дива. В первом ряду колхозного клуба, несколько на отшибе от остальной публики, сидел Кольвиц с Люциной. Эсэсовец довольно долго осаждал ее нежными чувствами. Она ему нравилась. Он объяснился ей в любви, больше того — предложил ей руку и сердце. В тяжелом и сложном положении очутилась Люцина. Разве она могла отвергнуть его ухаживания? Это означало по меньшей мере оставить службу в комендатуре, иными слонами, нарушить приказ партизанского командования, самовольно прервать выполнение ответственного задания. На первых порах ее спасало то, что эсэсовец больше дорожил карьерой, чем любовью. Люцина знала, что он побаивался своих недоброжелателей, которые следили за каждым его неосторожным шагом. Роман с переводчицей мог оказаться серьезным препятствием на пути к повышению в чине и должности. Однако он был так очарован Люциной, что терял голову. И на том вечере он мало слушал, что вытворяли на сцене заезжая актерка и ее партнеры. Вихлявая красота ее, пышность и мишура сценических нарядов — все это не шло ни в какое сравнение со строгой простотой и скромностью Люцины. Майор то и дело склонялся к ней и нашептывал всего лишь одну фразу:
— Фрейлен Люция, сегодня вы должны наконец сказать мне — да или нет.
Надо было принимать решение.
— Хорошо, герр майор! Я говорю вам предварительно «да». Но окончательный ответ вы услышите завтра ночью, ровно в двенадцать, у Камня любви.
— Люция! — только и смог произнести эсэсовец. Он до боли сжал ее руку своими костистыми пальцами. Он уже торжествовал победу. Во Франции, где женщины, не менее прелестные, чем Люцина, покорно падали перед ним ниц. Вот и еще одна, очередная победа. Он уже поглядывал на нее вожделенно. Но Люцина привыкла к таким взглядам.
— Только прошу вас, — прошептала Люцина, — чтобы это было наше свидание, о котором бы не знала ни одна душа.
— Будет исполнено, милая Люция!
— А знаете, почему тот камень называется Камнем любви?
— Какая-нибудь романтическая история?
— У того камня, герр майор, в глубине столетий встречался Дмитрий с Мариной Мнишек перед своим походом на Москву.
— То есть, тот самый бедный царевич, которому так не повезло на московском престоле?
— Тот самый, герр майор, тот самый! Увы, время царевичей миновало!..
Надо сказать, Люцина хорошо владела удивительной способностью перевоплощения. Она умела играть любую роль. Я убедился в этом еще до войны, когда видел ее в любительском спектакле.
Можно представить себе, что мог почувствовать после таких Люцининых слов майор Кольвиц.
— Да, время царей миновало, но не ушло еще время героев! Милая Люция! Мы будем с вами в Москве! Фюрер — не польский король. Если бы мы, немцы, были в ту пору на месте поляков, то никогда бы не покинули Москвы и давно владели всем миром!
Люцина сказала с холодком:
— Возможно, возможно. Однако вам не следовало бы забывать, что я полька, уважаемый герр майор!
Она сделала вид, что обиделась на пренебрежительное замечание эсэсовца, хотя ей было в высшей степени наплевать, что он там думает и говорит.
— Фрейлен Люция! Фрейлен Люция! — лепетал оплошавший Кольвиц. — Я имел в виду не польскую нацию, а дурных ее руководителей! Прошу прощения, если это вас могло в какой-то мере обидеть!
И вот наступило обещанное завтра. Люцина до позднего вечера задержалась в комендатуре. За полчаса до назначенного срока она вышла из своей комнаты и скрылась в темной аллее парка. Через какое-то время следом за нею вышел и Кольвиц. Вышел и больше не вернулся. Неожиданный взрыв потряс тишину ночи. Это сработала противопехотная мина, которую установила Люцина у Камня любви. С Кольвицем было покончено…
Мартын бросил в пепельницу давно потухшую папиросу.
— Выпьем, друже, за старую и новую историю родного края!
— Ничего не имею против!
Он наполнил рюмки пахучим напитком, и мы выпили.
— Что стало с Люциной?
— Той же ночью она ушла в лес.
— Таким образом, ты встретился с ней в отряде?
— Встретился, конечно, встретился.
— Как же сложилась ее дальнейшая судьба?
— А что? Отвоевались — и по домам…
Отворилась дверь. В комнату вошла женщина.
— Вот и жена. Знакомьтесь — мой старый товарищ.
— Люцина Казимировна. — Она сердечно пожала мне руку и улыбнулась так, словно только вчера мы расстались у низенького домика на окраине городка, и не было ни войны, ни разлуки, ни длинной вереницы лет, ушедших в небытие.
— Если угодно — Леся…
Я невнятно назвал свое имя. Это была Леся! Она узнала меня, и я узнал ее сразу. Мартын удивленно глядел на нас обоих.
— Полагаю, — быстро нашелся он, — по такому случаю надо кое-что добавить на стол! — и хотел было выйти из комнаты.
Люцина задержала его в дверях:
— Но это уже обязанность хозяйки!
Она заметила мое смущение и решила дать мне опомниться.
Мартын хлопнул меня по плечу:
— Ну, чего задумался? Выше голову!
Я мучительно подыскивал подходящий повод, чтобы поскорее уйти восвояси.
— Она осталась такой, как и была, — сказал я словно в полусне. — Ты счастливейший человек, Мартын!
— А я и говорил… но тебе-то грех жаловаться! Леся… Такое имя! Посмотри!
Мартын вскинул голову, взглядом указывая на стену позади меня. Я обернулся — над книжным шкафом висел портрет Леси Украинки.
— Люцинина любовь! Всю войну не расставалась с ее томиком! И вот столько лет для одного тебя берегла это славное имя! Хотел бы и я так запасть кому-либо в сердце!..
Люцина вошла в комнату с подносом, уставленным новыми закусками. С мольбой взглянул я на Мартына: молчи, дружище, молчи!..
ОДНА НОЧЬ
Из тьмы холодной и оголенной — без тумана, без дымка — тянуло щекочущим ноздри запахом душистой опары. Должно быть, в селе давали коровам на ночь. А может, то была и вовсе не опара, а что-либо другое, но все равно домовитое, уютное, теплое…
Мой второй номер, Тишка Рогов, уткнувшись лицом в мерзлую землю, лежал в нашей совместной пулеметной ячейке и тихо матерился. Предстояло ночное наступление. Внезапной атакой наше командование решило захватить Новую Олешню — большое село на правом берегу Днепра.
Кто-то из солдат вновь прибывшего пополнения простуженным голосом ласково укорял Тишку:
— Прикрой рот — сиверко понизу идет, хрипотку моментально схватишь. Это ж надо возводить такие небоскребы! И где ты, секир-башка, наловчился?
— Прошел «академию» за Обью-рекой…
— Сколько отбухал?
— Как в сказке — три года и тридцать три дня. А дадено было пять. Только я тот срок без малого на два года скостил. Ударным трудом.
— За что же тебя? Разбой? Воровство?
— Хуже — политицкое дело.
— Да что ты!
— Что слышишь! Клевету возвели…
Примолкли, вглядываясь, как над окраиной села взлетели одна за другой две ракеты. Белые хаты нестройными рядками поднимались по косогору. Отчетливо проявилось проволочное заграждение. Там сейчас работали отчаянные ребята — полковые саперы.
Ракеты угасли, и тьма навалилась плотнее.
— На войну не хотели брать, — тоскливо вспоминал Рогов. — Ты, мол, с такой нехорошей судимостью, нарочно просишься на фронт, чтобы беспременно перебежать к немцам. Провидцы-знахари! Ну не обидно ли? Ровно я отщепенец какой!.. Пошел лично к райвоенкому, объяснил ему все, как было, и увидел он, какой я есть «враг народа». Уважил, поверил, отправил в часть, но сказал, что действует на свой страх и риск, так что мне надо держаться на высоте, чтоб ему из-за меня не вышло большой неприятности.