Политрук не торопясь влил в себя половину зашкеренного фанфуря шила и, протерев заслезившиеся глаза, спросил:
— Так кто там у тебя главный бузотёр, — запивая водой, зашкеренный от команды спирт, спросил замполит, — Давыдов ты кажется говорил?
— Он гнида, жопой чувствую он, а ещё Слизкой, Матенков, Дяченко, — стал перечислять всех своих старослужащих Упашкин. — Их бы всех скопом посадить на «Кубани» в карцер, а потом отправить в Союз и засадить в дисбат, чтобы служба раем не казалась.
— Дурак ты, Митёк, хотя, наверное, себя за умного держишь. Если мы скопом сдадим такую прорву народа, кто на нас пахать, пардон оговорился, служить Родине будет? Ты об этом думал? У тех, кого ты готов хоть завтра не раздумывая засадить за решетку по две, три боевые службы. У тебя есть, кем их заменить? Молчишь? То-то и оно. Да и ещё скажу тебе по секрету, чисто между нами, перед выходом на боевую службу их несколько раз вызывали в штаб бригады к контр-адмиралу Медведеву. Не знаешь зачем? Вот и я не знаю, но догадываюсь. Ты, о спецкоманде не слышал, с неограниченными полномочиями, созданную на нашем корабле? Ты случайно в неё не вхож? Нет? Жалко я тоже. Так, что действуем, как обычно — разделяй и властвуй.
Закончив свой монолог старый хитрый лис политрук, допил свой фанфурь со спиртом, сытно отрыгнул, бзднул, потянулся и закурив откинулся на баночке зажмурив свои свинячьи глазки от удовольствия. Упашкин сидевший в задумчивости — тоже закурил.
— Да и ещё, Митёк, выяви у себя в команде стукача. Что ты на меня смотришь, как баран? — вдруг вызверился на Упашкина политрук. — Того самого стукача, который тебя пьяного, по телефону, с потрохами закладывает старпому. Его надо надолго уложить в санчасть. Всё иди, служи и под любым соусом пригласи ко мне кого-то из старослужащих.
5
Наполненный сумбурными событиями первый день нового 1979 года подходил к своему логическому завершению. Смеркалось.
Бесновавшееся с утра море успокаивалось. Дул лёгкий бриз, всё также временами доносящий с Кипра запах жареной рыбы, потных и сексуально удовлетворённых женщин со стойким перегаром, лёгкого сухого греческого вина.
— Этот ветер принёс нам, привет за Одессу. Пахнет, как у меня дома, когда моя мама с моей Соней, таки жарят бичков, — сказал сидевший на кнехте 23-летний годок Толик Лосев, опоздавший на свой призыв и теперь числившийся в команде самым умным по женской части. Когда большинство команды покупало в Тартусе, на фарцовку, всякий фуфел — Лось, опытный одесский ловелас, покупал дивной красоты шёлковые пеньюары и кружевное бельё. Он, таки знал, чем можно растопить лёд, лежащий на женском сердце затурканой бытом советской женщины.
— А эта каломбина, всё таки к нам сегодня наверное пришвартуется, — наблюдая за бестолковой суетой ПМ-4, пытающейся целый день стать лагом к «Дрезино», продолжил разговор Юра Дяченко.
— Да куда ей, ты что не видишь, кто на капитанском мостике рулит? — вступил в разговор Лёва Давыдов. — рассматривавший прыгающий на волнах корабль в бинокль.
— Грамотный, сам с биноклем, а я не вижу. Ну и кто там такой бестолковый рулит?
— Да дружбан твой, бывший помоха с ПээМки, который нас с тобой и списал сюда — в этот плавучий штрафбат.
— Кто, Сухой!? Ну-ка, дай мне Лёва бинокль. Хочу на этого засранца поближе посмотреть. Не уж-то жив курилка? — Юра взял бинокль в руки и долго всматривался в морские сумерки.
— А ведь ты прав — он гадёныш, собственной персоной, не потонуло — приплыло. Сейчас ещё и к борту прибьёт это дерьмо, — произнёс Юра, возвращая бинокль, со злости плюя на загаженный шкафут.
Причина, мягко говоря, недовольства, Дяченко легко объяснима. Два года Юра играл в вокально-инструментальном ансамбле, созданном капитан-лейтенантом Сухим на ПээМке, и думал, что так и уйдёт домой, на гражданку, особо не перенапрягаясь по службе. Возможно, что так бы и случилось, если бы не случай.
В экипаже на корабле стали пропадать личные вещи. А теперь представьте себя в замкнутом пространстве посреди океана, без самого необходимого; часов, сигарет, одеколона, ну и остальных милых и дорогих вашему сердцу безделушек. Ещё представьте эту атмосферу, всеобщего недоверия и подозрения, также круг подозреваемых, в который входит каждый матрос. Чтобы Вы сделали с тем уродом, человеком его назвать нельзя, которого поймали на горячем? Правильно — сейчас выкинули бы за борт, без суда и следствия. А тогда намылив шею и вынеся выговор по комсомольской линии, его простили, поверив, в то, что он больше не будет обворовывать своих сослуживцев, оставили на девятке, а тех, кто его проучил, списали.