На Кольку пахнуло густым, затхло-кислым. Такой дух бывает в залах ожидания старых вокзалов, в тюремных камерах и в хатах, где подолгу живут опустившиеся пропойцы.
— У тебя вмазать ничего нету? — с ходу спросил он у друга.
Харя секунду поколебался, хотел сказать — нет, мол, но сообразил, что Колька все равно не уйдет, похмелиться же надо, и признался:
— Есть, чуток. — Он вытянул из-под железной кровати початую на треть бутылку «Арарата». — С ночи осталось…
В комнате, кроме кровати и хромой табуретки, ничего не было, и они прошли в большую, на три плиты, кухню с окном, до фрамуги закрытым картоном. У окна столик, сплошь заставленный разнокалиберными стаканами. Многие заходили к Харе выпить со своей посудой, да так и оставляли ее здесь.
— Счас, раскумаримся. — Мишка выбрал два стакана почище и разлил вино.
Вот он, миг, ради которого живет и мучается, умирает и воскресает алкаш! Раскумарка — опохмелка. Забыта разом тяжкая прошлая ночь, не думается о тумане позади и мраке впереди. Вот он — стаканчик, вот он — аршинчик! В кухонных потемках распространился вкусный острый запах — краснуха.
Но сразу весь стакан пить не годится, может вывернуть. Вообще-то кого как, иной и одеколон с похмелья выпьет, но себя Колька знает. Да и ослаб после трех дней голодухи.
Аршинчик на край стола, в руки не брать — трясет всего. И отчего так бывает? С утра, до опохмела, потряхивает легонько, а уж как деньги на бутылку подсчитывать, или разливать, или пить — такая трясовица начнется! Словно кто рвется из тебя наружу и от нетерпения весь дрожит и дергается.
Губы трубочкой и — глоточек. Ох, как перекорежило, так и чувствовал, что вывернет. Он бросился в уборную и долго рыгал одним воздухом над треснувшим унитазом. Отдышался, стало легче, махнул порцию спокойно. И потекло по каждой жилочке, от глотки по груди к плечам, руки трястись перестали, в животе зажгло, отмякли ноги. А на душе как боженька босиком прошел.
Они молчали — о чем говорить? Каждый знал и разделял ощущения другого. Мишка закурил. Николай раньше тоже курил, но как-то само собой бросилось. Плохо стал на него табак действовать, первая же затяжка вызывает неосознанное беспокойство, даже страх. Так и перестал курить. Оно и лучше — не надо лишние копейки на сигареты тратить. Бывалоча, на пузырек наскребет, а на курево не хватает. Морока одна…
— Я сегодня опять не спал, считай, до утра. Только перед тобой и вздремнул, — заговорил Харя. — И как эта бессонница надоела! Ходишь, ходишь по комнате, как волк в клетке… — Он безнадежно махнул рукой. — Вроде и выпьешь, а понту мало.
— Да уж лучше по комнате всю ночь бегать, чем такие сны видеть, — возразил Колька. — Мне сегодня такое привиделось… — Он начал рассказывать другу свой сон, но тот перебил его:
— У меня тоже так начиналось. Потом черта наяву увидал. Слышал о таком, но чтоб со мной… Сроду не поверил бы! Утром как-то проснулся, а он на подоконнике сидит. Я — к нему, а он глядь — уже за окном, на тротуаре стоит и лапой машет, зовет. Я на улицу выскочил, а он уже на крыше, у водосточной трубы сидит, дразнится. Труба рядом с подъездом. Поднялся по лестнице на пятый этаж, сейчас, думаю, достану. Хорошо, сосед вышел мусор выносить, я уж из окна вылезал. Хвостище его рядом прямо видел, крутится этак, крутится… Меня в больницу и отвезли…
— Большой он был? — поинтересовался Колька.
— Кто?
— Да черт-то…
— Не… Вот такой. — Харя показал рукой на метр с небольшим от пола. — Да, привезли меня в больницу, лежу я на койке, ничего, спокойно. Повалялся с час, сон не идет, чую — разговор: «Мишка этот — сволочь! Деньги взял и не отдает. Прирезать бы его…» Я пришипился, вспоминаю — у кого ж я деньги брал? Не могу вспомнить. А тот свое: «Подождем немного, он уснет, да и сестра тоже, тогда я его прирежу». Тут другой кто-то начал его успокаивать: «Да брось ты, он мужик неплохой, подумаешь, деньги взял. Он отдаст, не убивай его». Но неуверенно как-то говорит, вроде и сам боится. «Нет, зарежу, — уперся первый. — Не я буду — зарежу! Не прощу такого…» А второй опять: «Не режь, не надо. Ну, если хочешь, то отрежь ему ухо, и хватит с него. Он больше не будет». Тут вскочил я с койки и бежать! По газону, через дорогу, к людям. Как назло, нет никого, ночь ведь. Сзади слышу голоса: «Вон, вон он побежал!» Поддал я сильнее, выбежал на Садовую, смотрю — троллейбус от остановки отходит. Кричу: стой, помогите! Куда там… Я уж у дверей был, когда водитель следующую остановку объявил — это пустому-то троллейбусу — и укатил. Чувствую, сил больше нет, а сзади кричат: «Ага, попался!» И тут схватили меня мужики какие-то, рожи небритые, стали руки крутить. Очнулся я, гляжу — палата. Три дня пролежал к койке привязанный, соседи только носы воротили. Потом оклемался…