— У нас на Руси три матери: Москва-матушка, Одесса-мама и Архангельск — так его мать!
Дальше, за Одесситом, спит Валера, высокий тридцатилетний мужик. Холостяк, зашибает здорово. В Ленинграде его отовсюду гнали, вот он и решил податься сюда, благо в бюро по трудоустройству в трудовую книжку заглянули мельком и про КЗОТ не поминали. Валера поддает и здесь. Получку он уже пропил и сегодня пытался занять на бутылку у Одессита, но тот, по своему обыкновению, что-то невнятно пробурчал и отвернулся.
У противоположной стены устроился Сергей Иванович. Это небольшой, кругленький конторского вида человек. Он сбежал от опостылевшей жены, равнодушных детей и до смерти надоевшей работы. От всей той жизни, которой он жил двадцать с лишним лет.
— Утром встанешь, — рассказывает он, — опять на работу идти! Пересилишь себя, идешь… День протянул, а как время к шести — обратно тоска берет, домой идти неохота. А годы катятся, и ничего-то ты в жизни не видишь. Только телевизор, женин халат да счеты конторские. Махнул сюда… Дети взрослые, я им не нужен. Ну а баба… Обойдется.
За печкой еще одна койка, Ивана Малахова. С этого только плакаты писать. Плечистый, курносый, глядит молодцевато! В Архангельск он подался сразу после демобилизации, даже в родной колхоз не заехал. Ему все здесь нравится: и белые ночи, и деревянные улицы, и нижний склад, где он целыми днями прыгает с бревна на бревно, балансируя багром и рискуя угодить в воду. И зарплата ему нравится, хоть и ехал он сюда не только за длинным рублем. Хотел свет посмотреть, старая история… Рассказывал, что друзья звали его в «Северовостокзолото», есть в Восточной Сибири такая шарага, золотишко моет, но он отказался. Там опять тайга, а он в ней два года безвылазно просидел, пока служил.
Есть у Ивана и практическая цель — поднакопить деньжонок на «Ниву». По его словам, самая хорошая для села машина. А там и жениться. Парень он серьезный, трезвый — не гляди, что молодой. У него все получится. Кровать у печки он занял с дальним прицелом, решил остаться здесь на зиму и устроиться стивидором.
Стивидор — слово английское, так называют стропальщиков, что грузят лес на суда. Это комбинатская аристократия. Работа у них полегче — не баграми махать, а заработок побольше. Да и на лесовозах иностранных вертятся, а там и шмотки, и валюта. Работать стивидорами направляют тех, кто, оттянув один срок вербовки — полгода, остался на второй, а также семейных, чтоб удержать, значит. Бывает, что завербуется молодая семья. Сходятся, правда редко, вербованные и здесь.
Местное руководство такие браки поощряет. Вновь прибывшим объявляется: кто поженится, тем сразу дадут комнату в семейном общежитии, жене работу полегче, а мужа пошлют, при желании, на стивидора учиться.
Всей учебы там — две недели. Технику безопасности пройти да выучиться орать на всю лесобиржу «Вира!», «Майна!».
«Конечно, — размышлял Сашка, — семейный человек не в пример надежнее, чем холостой. Неженатый ведь как — не понравилось что, хоть бригадирова рожа, собрался и улетел. А у кого хомут на шее — шалишь, не попрыгаешь!»
Но редко женились вербованные. Девчата ехали сюда не от хорошей жизни, чуть ли не у каждой за спиной остался либо чужой муж, либо ребенок, брошенный на руки дальней тетке, а то и срок лагерный. Те еще невесты… Женихи тоже не лучше, но, как говорится, быль молодцу не в укор! Сашка смехом как-то предложил Леньке:
— Ты бы женился, вон баб сколько, выбирай.
Тот исчерпывающе ответил:
— У нас в Ленинграде своих шалав хватает, еще отсюда везти…
Сашка поднялся, заложил дверь на крючок. Еще раз пересчитал деньги — пятьдесят рублей. Кто их сюда положил? Может, украл кто и спрятал, но зачем? Сашка на минуту задумался…
В их комнате, да и в других тоже, чемоданы, тумбочки, шкафы не запирались, ключ от входной двери висел на косяке снаружи — входи кто хочет. Случаи воровства были очень редки. Пойманного били смертным боем — иди жалуйся! Начальство и милиция, представленная здесь одним участковым, смотрели на это сквозь пальцы. А уж как оклемался, собирай манатки и сматывайся куда подальше. На другой комбинат переводиться бесполезно, слава тебя все равно найдет.
В соседнюю комнату недавно подселили одного такого: башка забинтована, спереди зубов не хватает. Сразу стало ясно, что за фрукт. Через неделю он уехал, и с ним за это время слова никто не сказал. Его счастье, что под горячую руку никому не попался. Могли и припомнить старое.
Не то чтобы от особой жадности это было, нет. Давали друг другу взаймы без отдачи, если пошло веселье — угощали и ближних и дальних, беспечно проигрывались — до трусов — в карты. Но воровство считалось последним делом. Все ж таки ехали работяги или, по крайней мере, те, кто числил себя таковыми. Способных лазить по чужим тумбочкам и чемоданам они держали ниже низкого.