Леха пожал плечами. Он-то знает, где взять, но согласится ли Ремез? Есть у него, всегда при себе, самодельный нож, нажмешь кнопку — лезвие из рукоятки выскакивает. Такие ножи делают в лагерях. На лезвие идет полотно циркульной пилы из сверхтвердой стали, рукоятку обкладывают черным эбонитом. Леха давно мечтает о таком ноже, но до сих пор не случалось достать.
— Хочешь, я твоему ножу покупателя найду? — небрежно предложил он.
Ремез настораживается. Правду сказать, нож ему не очень-то и нужен. Тяжелый он, таскать его с собой неудобно, да и в контору залетать с ним нежелательно. Но и продешевить он не хочет.
— Гм… Нож продать? Да ты знаешь, как он попал ко мне? Это ж память… — Ремез задумчиво смотрит вдаль. — Попал я на Казанскую пересылку, в трюм меня кинули, это карцер так называется — трюм, а там еще один деловой сидит…
— А за что в карцер-то? — перебивает его Леха.
— За дело, — отрезает Ремез и продолжает: — Так вот… Сидит там еще один деловой, в соседней камере. Он мне и цинкует: дай, мол, покурить. У меня сто вторая часть три, вышка мне скоро, так хоть покурить перед смертью…
— Сквозь стенку он тебе говорит, что ли? — снова влезает Леха.
— Зачем сквозь стенку! Я ж тебе толкую: стены там тонкие меж камерами, у пола труба водяная идет, меж стеной и трубой щель. На колени встанешь, пригнешься, и говорить можно, — вдохновенно врет Ремез, никогда в лагерях, а тем более на пересылках не бывавший, а отсидевший в колонии для малолеток два года за домашнюю кражу — почистил комод у двоюродной тетки, которая была ему вместо матери. — Вот так мы с ним и переговаривались.
— А…
— На! Была у меня заначка в бушлате, на тройку сигарет. Я ему одну в щель-то и просунул. Спасибо, говорит, пацан…
— И спички дал?
— Нет, спичек он не просил. Свои, видать, имелись… Да что ты ко мне со всякой хреновиной вяжешься! — возмутился Ремез. — За ночь мы с ним оставшиеся две сигареты скурили, пошептались малость через дыру, а напоследок он мне нож-то и просунул. Держи, говорит, мне он больше не нужен. Крови на нем много… — Ремез помолчал. — Так что… дешевле чем за четвертак не отдам.
Леха, слегка прибалдевший от косяка, не сразу сообразил, что покупатель не он.
— Дорого! — возразил он и тут же спохватился: — Узнать надо…
— А далеко он живет, друг этот?
— Рядом… Сосед мой.
— Ну, ты вот что, дуй к соседу, веди его сюда, — распорядился Ремез. — Нож я тебе в руки не дам… Или копейку возьми у него. Я здесь посижу, может, Воруй Нога появится, так договорюсь с ним насчет дурешки… Да… Оставь на мастырку, а то я толком не раскумарился.
Леха слазил в потайной кармашек, отделил от шматка анаши дозу на папироску и поспешил домой за деньгами. Хорош нож у Ремеза: нажмешь на кнопку — крак! — вылетает хищное лезвие. Тяжелая эбонитовая рукоятка плотно лежит в ладони. Галке покажет, а то она все считает его сопляком… А может, и Матвею…
Первая оценка, что Лешка принес в тетрадке, разлинованной для первого класса, был жирный красный кол. Сейчас не установить, почему крючочки и палочки у Лешки оказались в пять раз хуже, чем у его соседа по парте, чистенького и полненького Мишки Хрипунова. Но мать, узнав об оценке, закатила такой страшный скандал, словно это была не первая в Лешкиной жизни оценка, а последняя. Со второй он пересел на заднюю парту, совсем еще неумело поколотив перед этим Мишку.
Тот первый кол положил начало целому частоколу, перевитому колючей проволокой заслуженных и незаслуженных наказаний, несправедливых обид и бесконечных нотаций. Это фортификационное заграждение надолго разделило воюющие стороны — Лешку и остальной мир. Такое положение сохранялось до восьмого класса, до весны. К той поре Лешка заматерел в борьбе с воспитательной методой, не уступал в различных ухищрениях своим противникам, а главное — обрел верных союзников в лице таких же, как и он, отпетых.
И вот встал вопрос: оставаться ли ему в школе или переходить в училище? Он-то, конечно, хотел уйти из опостылевшей школы хоть куда. Но так как его желание впервые совпало с желанием педагогического коллектива, Лешка инстинктивно насторожился.
…В тот апрельский день завуч Владимир Васильевич, по кличке Седой, застукал Лешку в уборной, когда он, сбежав с урока физики, курил у окна. Владимир Васильевич, сухопарый мужчина среднего роста, с темными глазами и не по годам поседевшей шевелюрой, математик по образованию, занимался ловлей курильщиков, сколько Лешка себя в школе помнил. Обычно он приводил изловленного к себе в кабинет, придерживая за рукав — еще убежит, а после отопрется, свидетелей не найдешь, — и поучал, стараясь придать голосу отеческий тон: «И тебе не стыдно? Разве положено школьникам курить?» Ну и так далее…