Часть жизни Григория пришлась на правление знаменитого Юлиана Апостата (Отступника), ставшего известным своей попыткой возродить язычество в Византии. Григорий посвящает Юлиану (между прочим, бывшему соученику по афинской Академии) два Слова, написанных, правда, после смерти императора. Интересно, что Григорий не подвергает сомнению императорские полномочия Юлиана: власть священна. Он именно отступник, предатель, отказавшийся от своей почетной миссии — покровительствовать христианству. Его замыслы недостойны «не только царя, но и сколько-нибудь рассудительного человека»[76]; эпитеты, которыми награждает Григорий Юлиана: «общий всем враг и противник», «всеобщий кровопийца». Самый непростительный, по Григорию, проступок Юлиана — запрет преподавателям-христианам работать в школах. Юлиан «злонамеренно, по произволу толковал наименование, будто эллинская словесность принадлежит язычеству, а не языку»[77]. Здесь Григорий снова возвращается к мысли о том, что подлинная мудрость, знание не могут быть прерогативой одной религии.
Отношение автора к древней философии тоже проступает в Слове. Юлиан стал противником христианства из-за того, что увлекся языческими философами во время своей учебы: «...когда же с наступлением зрелого возраста они [Юлиан и его брат] коснулись (лучше бы никогда не касаться!) философских учений...»[78]. Это невольно вырвавшееся пожелание «лучше бы никогда не касаться» ясно характеризует взгляды Григория относительно древних философов. Затем он продолжает: «Юлиан... воспылал большей ненавистью; и стал высматривать, чем отомстить благодетелю [императору Констанцию] . Тому научили его Платоны, Хризиппы, почтенные перипатетики, стоики и краснословы»[79].
Слова против Юлиана — это не только обличение. Это подробный скрупулезный анализ его деятельности как императора, облеченный в риторическую форму. Григорий прекрасно осведомлен о его биографии, государственных делах, приказах, методах управления, отношениях с подданными. Каждое обвинение автор сопровождает конкретными примерами. Для Григория Юлиан — человек, не справившийся со своей великой должностью, правитель, принесший вред не только христианам, но и всей стране, государству. Он разбирает и затеянную Юлианом войну с персами, приходя к выводу, что она не принесла пользы империи. В некоторых местах он фактически превращается из христианского проповедника в политического оратора: «Преемник Юлиана... теперь заботится об одном — спасти войско, сохранить силу римлян. Ибо эти воины действительно составляли силу римлян и если действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку собственного мужества. С персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный и недостойный воинства римского»[80]. Это очень примечательный момент для христианской публицистики. Первые проповедники никогда не затрагивали в своих выступлениях предметы, не входившие в собственно религиозный дискурс. Во-первых, они сами бежали от мира со всеми его проблемами и заботами; их интересовала только мистическая, нематериальная сторона жизни. Во-вторых, никакая иная тема не могла звучать в их речах еще и по причине исключенности христианских общин из социальной жизни государств I—III веков. Более того, чаще всего христианам приходилось скрываться от гонений. В Византии — стране, где христианство было легальной религией, — его приверженцы стали полноправной частью социума. Это и дало Григорию Назианзину возможность оценивать Юлиана не только с точки зрения христианина, епископа, заботящегося о своих пасомых, но и с позиции патриота, гражданина империи. Впоследствии, включая и новейшее время, публицистическая оценка актуальных вопросов современности с точки зрения религиозных норм станет обычной практикой.
Как уже упоминалось, особую известность Григорий Назианзин получил благодаря своим панегирикам. Представляется необходимым подробнее остановиться на одном из них, самом известном, «Надгробном слове Василию, архиепископу Кесарии Каппадокийской». Выступление посвящено ближайшему другу автора — Василию Великому. В этом произведении четко показано, как автор, не выходя формально за рамки традиционного античного хвалебного жанра, создает тем не менее христианскую проповедь.
Панегирик открывается вполне стандартно для античного оратора — с риторического «сомнения», сможет ли автор совершить «подвиг в слове»[81], достойно рассказать о великой жизни героя повествования. Для Григория ораторское творчество — это несомненный подвиг, если оно направлено на благо. Так же традиционно выглядят оправдания автора в том, что он слишком поздно взялся за составление похвалы другу (через три года после смерти Василия). Вообще отступления от повествования в этом слове встречаются часто: «если и увлекусь несколько...», «чувствую, что увлекаюсь за пределы времени и меры» и т.п.
Основную часть повествования Григорий начинает с похвалы родителям героя, что также вполне в духе античного эпидейктического красноречия. Однако тут же объясняет, что делает это, «повинуясь Божиему закону, который повелевает воздавать всякую честь родителям»[82]. Далее он переключается на тему гонений на христиан при императоре Максимиане, под которые попали в том числе и родители Василия. Звучит похвала христианам-мученикам, открыто исповедовавшим свою веру, после чего автор переходит к восхвалению личных качеств отца и матери героя, христианского благочестия всего семейства. Говоря об их стойкости в годы гонений, Григорий обращается к библейскому сюжету: «...не говорили, как израильтяне, и не роптали, подобно бедствовавшим в пустыне, после того, как бежали из Египта»[83] .
Рассказывая о детстве и отрочестве Василия, Григорий упоминает о двух его стремлениях — к учебе и благочестию. Автор подчеркивает, что «он не хвалится какой-либо Фессалийской пещерой как училищем добродетели или каким-нибудь надменным Кентавром — учителем их героев»[84]. Здесь простота и безыскусность христианской жизни противопоставляется античной вычурности и патетике.
Когда Григорий описывает встречу с Василием в Афинах, он снова отходит от основной темы, чтобы обличить нравы, царившие в Академии, страсть к софистике, желание славы и почестей. В противовес им дается описание совместных христианских подвигов: «Что же сказать мне о стеле гиперборейца Авариса или об Аргивском пегасе, на которых нельзя так высоко подняться на воздух, как высоко мы один при посредстве другого и друг с другом воспаряли к Богу?»[85] Античные образы здесь не только играют роль сравнения, но и символичны: сила язычества не может привести человека к познанию Бога.
Если античные образы становятся для Григория поводом для негативного сравнения, то библейские придают позитивный смысл. Об уходе Василия в монастырь он говорит так: «предается он бегству, удаляется... в Понт и настоятельствует в тамошних обителях... и лобызает пустыню вместе с Илией и Иоанном, великими хранителями любомудрия»[86]. Имена пророка Илии и Иоанна Крестителя в данном контексте делают героя повествования их сподвижником, поднимают жизнь героя на высоту святости. Ту же функцию выполняют и прямые библейские цитаты: по слову Григория, Василий «для одних... — твердая стена и оплот, для других — "молот, разбивающий скалу" (Иер. 23, 29), и "огонь в терне" (Пс. 117, 12)»[87].
«Другим» автор посвящает отдельную часть своего выступления. Он говорит о тринитарных спорах, различных ересях и одновременно восхваляет Василия как последовательного приверженца учения о Троице. В рассказе о голоде, поразившем страну, во время которого герой повествования занимался благотворительностью, Григорий уделяет время для обличения наживавшихся на народном бедствии. Показывая твердость в вере Василия во время гонений на православных христиан при императоре-арианине Валенте, Григорий отвлекается для обличения неправедной власти.
Торжественно звучит описание смерти героя. Здесь снова возникает ассоциация с традиционным пафосом древнегреческой трагедии. Но возвышенность авторского стиля в данном произведении имеет, скорее всего, другую причину, скрывающуюся в христианском отношении к смерти: это переход к иной жизни, причем к жизни желанной, лучшей, чем земная.