Мы надеемся, что наша работа не просто заполнит одну из лакун в теории и истории отечественной публицистики, связанных с идеологическими запретами на объективное изучение христианской (и вообще религиозной) деятельности. Результаты исследования могут представлять определенную ценность для практической журналистики, в первую очередь для журналистики православной, завоевывающей современное информационное пространство в условиях полного отсутствия опыта религиозной публицистической деятельности на протяжении многих десятков лет. Определение собственных корней, традиции, преемственности послужит важным фактором самоопределения современных православных СМИ, яснее очертит идеалы и ориентиры деятельности, поможет найти свое особое место в системе нынешних mass media. Изучение и осознание связи современной православной публицистики с проповедническим служением древней Церкви поможет по-новому взглянуть на задачи, стоящие перед современными церковными СМИ[2], на такие частные, но злободневные проблемы, как нахождение общего языка с неподготовленной аудиторией, отношение к модернистским течениям внутри самой Церкви и за ее пределами и т.п. Так, например, проблема смены (или «осовременивания») языка богослужения в Русской Православной Церкви приобретает новую окраску, если рассматривать ее не только в свете установившейся традиции, но и через призму теории коммуникационного акта[3], главной целью которого для проповедника является его успешность. Для нерелигиозной, светской журналистики изучение истории христианской проповеди как публицистической деятельности позволит более точно и объективно подходить к освещению и анализу явлений в современном православии, избегая узкого, секулярного подхода, характерного для многих нынешних СМИ.
Важно отметить принципиальную необходимость внимательного изучения христианской публицистики для реставрации общекультурного наследия нашей страны. В свете современных культурологических исследований необходимость восстановления связей с традиционными религиозными истоками рассматривается как залог национального здоровья: «...кто остается на своей земле, обладает долговечностью. Отдаление от... исторической обусловленности означает лишенность корней»[4]. Поэтому пристальный интерес к истокам христианства, к эпохе становления православия как древнейшей христианской конфессии (по сути — первохристианства), обусловлен стремлением к гармоничному воссоединению с собственным историческим прошлым, осознанием роли православного христианства в истории страны, нации и всей цивилизации, стремлением к заполнению духовного вакуума в технократическом обществе. Не случаен в связи с этим акцент, сделанный на роли Византии в процессе развития христианства. Византийская империя, став колыбелью православия, передала эстафету русскому народу, оказав тем самым непосредственное влияние на его культуру. Религиозность становится обязательным признаком древнерусской литературы и публицистики; первые публицистические произведения («Слово о Законе и Благодати» Илариона) составляются по канонам византийского красноречия; Византия на протяжении многих веков считалась просветительницей Руси, ее культурной кормилицей. И основным коммуникативным фактором, позволяющим осуществлять культурную трансляцию в условиях массовой неграмотности, становится именно церковная проповедь.
Безусловно, в области, непосредственно связанной с предметом настоящей работы, до сих пор существует достаточно много пробелов. Среди перспектив будущих исследований необходимо указать проблемы трансформации христианской публицистики в разные эпохи существования Византийской империи; взаимовлияние православной и католической публицистики в процессе исторического развития; условия культурной трансляции православной публицистики в русской культуре; наконец, явление сосуществования христианских публицистических традиций в мультиконфессиональном поле России. Разработка этих направлений послужит максимально полному изучению такого сложного и многогранного явления, как религиозная публицистика.
Жизнь человеческая мала, кратковременные радости трудного бытия — паутинная ткань, наружный блеск жизни — сон. Но как блажен покой праведных; упокоение на небесах бесконечно. Подлинно, это — дары бессмертного Щедролюбца! Ибо Чья сущность неизменяема, у Того и дары нескончаемы. Поэтому здешняя борьба праведных временна, а победа и тамошние награды вечны.
В жизни, как в училище боевого искусства, трудимся мы, борясь со скорбями; и нашей природе много противников. Удовольствия отнимают твердость, роскошь изменяет мужество, уныние расслабляет силы, клевета наносит оскорбления, лесть прикрывает собою злые замыслы, страх действует так;, что падаем в отчаяние; и такими-то треволнениях непрестанно обуревается наша природа. Не только горести жизни несносны, но и то самое, что кажется приятным, опечаливает своею обманчивостью; и мы проходим жизнь почти полную скорбей и слез. И если угодно тебе знать, выслушай описание горестей жизни.
Человек посеян в утробе матери; но этому сеянию предшествовала скорбь. Семя брошено в почву плоти; если только размыслим об этом, то устыдимся начала рождения. Брошенное семя изменилось в кровь, кровь отвердела в плоть, плоть со временем приняла на себя образ; образовавшееся непонятным для ума способом одушевилось; одушевленное воспиталось естественными средствами; стесненный зародыш скачет, негодует на это заключение в плоти, но едва наступило время рождения, распались затворы чревоношения, отверзлись двери плоти, утроба матери отпустила удерживаемый ею до сих пор плод; выскользнул в жизнь этот борец скорби, вдохнули в себя воздух эти уста создания; и что ж после этого? Первый от него звук — плачет. Достаточно этого, чтоб поначалу узнать жизнь. Младенец коснулся земли и не смеется, но, едва коснувшись, обступается болезнями и плачет. Он знает уже, что заброшен бурей в море скорбей. Питается со слезами, сосет молоко с принуждением; достигает возраста, и начинает бояться родителей или домашних слуг. Стал взрослым отроком и отдан в науку учителям. Вот страх, не знающий отдыха! Ленится, принимает побои, проводит ночи без сна, но выучивается, вполне успевает, заходит далеко в науках, приобретает добрую о себе славу, просвещен всеми родами познаний, исполнен опытности в законоведении, со временем достигает мужеского возраста, посвящает себя военной службе. Опять начало еще больших скорбей! Боится начальников, подозревает злонамеренных, привыкает к корысти, везде ее ищет, сходит с ума, домогаясь прибыли; неусыпен, проводит жизнь в тяжбах. Рассчитывая выгоды, оставляет родину, никем не влекомый, служит невольно, трудится сверх силы, проводит в заботах ночи, работает неутомимо днем, как раб. Нужда продала его свободу. Потом, после всего этого, после многих трудов и угождений, удостоен он почестей, возведен на высоту чинов, управляет народами, повелевает войсками, величается, как; первый сановник в государстве, собрал груды богатства; но с трудами текло вместе и время, с чинами пришла и старость, и прежде, нежели насладился богатством, отходит похищенный из жизни и в самой пристани терпит кораблекрушение. Ибо вслед за суетными надеждами идет смерть, посмеивающаяся над смертными.
Такова жизнь человеческая — непостоянное море, зыбкий воздух, неуловимое сновидение, утекающий поток, исчезающий дым, бегущая тень, собрание вод, колеблемое волнами. И хотя буря страшна, плавание опасно; однако же мы, пловцы, спим беспечно. Страшно и свирепо море жизни, суетны надежды, увлекающие подобно бурям. Скорби ревут, как волны; злоумышления скрываются, как; подводные камни; враги лают, как псы; похитители окружают, как морские разбойники; приходит старость, как зима; настоет смерть, как кораблекрушение. Видишь бурю, правь искуснее; смотри, как плывешь, не затопи ладьи своей, нагрузив ее или богатством, приобретаемым неправдой, или бременем страстей.