Простая речь крестьянина Амоса (700-е гг. до н.э.) часто затрагивает аспекты социальной несправедливости, божественного воздаяния ее виновникам:
«Слушайте слово сие, тельцы Васанские, которые на горе Самарийской, вы, притесняющие бедных, угнетающие нищих, говорящие господам своим: "подавай, и мы будем пить!" Клялся Господь Бог святостью Своею, что вот, придут на вас дни, когда повлекут вас крюками и остальных ваших удами. И сквозь проломы стен выйдете, каждая, как случится, и бросите все убранство чертогов, говорит Господь» (Ам. 4, 1—3).
В приведенных цитатах примечательна максимальная экспрессия языка, которая создается за счет тропов (метафор, метонимий) , стилистических фигур, возвышенности речи. Пророческие тексты публицистичны как по своей природе, так и по функциональному назначению. Голос пророка в древнеизраильском обществе считался голосом Бога, и поэтому его речи сакрализировались, им придавалась возвышенность. Патетика же служила средством привлечения внимания, убеждения.
Сложно говорить о жанровой природе книг Ветхого Завета. Как и в любом архаичном тексте, жанровые формы находятся в синкретичном, нерасчлененном состоянии: здесь присутствуют исторические хроники (книги Царств), назидания (Притчи), философские трактаты (Екклесиаст), поэзия (Песнь Песней, Псалтирь), воззвания (пророческие книги). Ряд текстов содержит молитвы (например, Исх. 15). Поэтому в единый корпус книги Ветхого Завета объединяются по религиозно-историческим, а не по формально-литературным основаниям.
Следует выделить особые свойства ветхозаветного текста, определившие его публицистичность и, тем самым, оказавшие влияние на формирование христианской публицистики:
— непосредственное обращение к широкой аудитории, императивность («Итак, Израиль, слушай постановления и законы, которые я научаю вас исполнять» (Втор. 4, 1); «Слугиай, сын мой, наставление отца твоего и не отвергай завета матери твоей» (Притч. 1, 8));
— прямая проповедь духовно-нравственных ценностей (в первую очередь, это Декалог, а также Второзаконие, Притчи, книга Премудрости Соломона и др.: «Когда увидишь вола брата твоего или овцу его заблудившихся, не оставляй их, но возврати их брату твоему» (Втор. 22, 1); «Сын мой! Если будут склонять тебя грешники, не соглашайся; если будут говорить: "иди с нами, сделаем засаду для убийства, подстережем непорочного без вины, живых проглотим их, как преисподняя, и — целых, как нисходящих в могилу; наберем всякого драгоценного имущества, наполним домы наши добычею; жребий твой ты будешь бросать вместе с нами, склад один будет у всех нас", — сын мой! не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их, потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови» (Притч. 1, 10 — 16));
— непосредственное обращение к злободневным проблемам действительности (в пророческих книгах, например: «Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь — убийцы. Серебро твое стало изгарью, вино твое испорчено водою; князья твои — законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них» (Ис. 1, 21—23); «Итак, за то, что вы попираете бедного и берете от него подарки хлебом, вы построите домы из тесаных камней, но жить не будете в них; разведете прекрасные виноградники, а вино из них не будете пить. Ибо Я знаю, как многочисленны преступления ваши и как тяжки грехи ваши: вы враги правого, берете взятки и извращаете в суде дела бедных. Поэтому разумный безмолвствует в это время, ибо злое это время. Ищите добра, а не зла, чтобы вам остаться в живых, — и тогда Господь Бог Саваоф будет с вами, как вы говорите» (Ам. 5, 11-14)).
Язык текстов характеризуется простотой изложения и широким использованием лексических выразительных средств, характерных для архаических текстов: повторений, тропов, обращений, восклицаний, вопрошаний («Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня, кожею и плотью одел меня, костями и жилами скрепил меня, жизнь и милость даровал мне, и попечение Твое хранило дух мой?» (Иов, 10, 10—12); «О, кто даст голове моей воду и глазам моим — источник слез! я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего. О, кто дал бы мне в пустыне пристанище путников! оставил бы я народ мой и ушел бы от них: ибо все они прелюбодеи, скопище вероломных» (Иер. 9, 1, 2)).
Полемическое начало в ветхозаветных текстах не развито, и характерным примером здесь является книга Иова. Хотя основную часть этого текста составляет спор Иова с друзьями (т. е. формально — это полемика), черту под этим диспутом все равно подводит «третья сторона» — Бог, безапелляционно прекращающий его своим решением (спор именно прекращается, а не разрешается участниками). И это не нарушает логики произведения: Творец сообщает истину своим творениям, истину, которую они искали в споре (Иов 38—41). Поэтому вряд ли можно согласиться с утверждением католического исследователя Б. Антонини, что в Ветхом Завете «Бог не диктует Свою волю человеку, как какому-то автоматическому ее исполнителю. Каждый адресат Откровения имеет возможность беседовать с Богом, задавать Ему вопросы, высказывать сомнения и т.д.»[16]. Конечно, речь идет не об автоматизме, однако непогрешимость, истинность и непоколебимость Божьего слова подразумевается постоянно. Человек может спорить и не соглашаться до определенного момента, до вынесения «приговора»: слишком велика пропасть между Богом и человеком. Так монологический, поучающий, дидактический стиль, к которому позднее будет нередко прибегать христианская письменная традиция, зарождается уже в ветхозаветных текстах.
Первые новозаветные книги появились в конце I в. н.э., а в начале IV в. был утвержден канонический корпус Нового Завета. Он продолжает священную историю Ветхого Завета, рассказывая о пришествии на землю Христа, и завершает ее пророчеством о конце света и наступлении Царства Божьего.
Первая и, без сомнения, главная часть Нового Завета — это Четвероевангелие (от Матфея, Марка, Луки, Иоанна). Оно некоторым образом напоминает ветхозаветное Пятикнижие, потому что и в нем историческое повествование пересекается с морально-этическим, философским и мистическим.
С другой стороны, в публицистическом разрезе Евангелие имеет отличие от Ветхого Завета, и прежде всего в своей цели. Если тот был предназначен для практического применения лишь иудеями, небольшой замкнутой этнической группой, то Евангелие имеет специальное назначение, состоящее в распространении его всем народам. Воскресший Иисус говорит апостолам: «Идите, научите все народы... уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Мф. 28, 19, 20); «Идите и проповедуйте Евангелие всей твари» (Мк. 16, 15). То есть евангельская история была специально предназначена для распространения, акта коммуникации, обращения к широкой аудитории. Само греческое слово — «благая весть» подтверждает эту мысль. И коммуникация здесь носит конкретный публицистический характер: это не коммуникация — передача информации, а коммуникация — убеждение. Новый Завет, как будет показано ниже, формирует публицистику, отличную от ветхозаветной: динамичную, побуждающую к осмыслению и действию, полемичную. Даже Бог, явившись на землю в человеческом облике, уже не столько дидактизирует, сколько спорит, доказывает, обличает, т.е. говорит с человеком почти «на равных». Публицистический потенциал Евангелия определяется еще и тем, что основная его функция в христианстве — достоверное свидетельствование о Христе. Апостол Иоанн говорит в конце своего повествования: «Сей ученик свидетельствует о сем и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его» (Ин. 21, 24).