Пока она занималась делом, я волновался за Василия и поглядывал на Марфу. Одета она была по местной моде, то есть в длинную серую рубаху из грубой ткани. Скорее всего, рубаха когда–то была светлее и чище, но от многократного использования и неумелой стирки она немного истёрлась и посерела.
Наконец она закончила все процедуры и сказала:
— Надо бы заговоры нашептать…
— Не надо! — возразил я. — Давай лучше раны зашьём!
Её брови поползли вверх, и я понял, что это искусство ей не известно. Мне стало жаль парня, ведь если его не заштопать, то он не оправится от ранения. Умрёт от потери крови. И сколько ты к ранам подорожник не прикладывай, а без нитки с иголкой не обойтись.
Марфа удивилась моей просьбе, но нитку с иголкой принесла. Причём и этот предмет тоже оказался необычным. Игла была костяной, она выглядела огромной, и я уже начал сомневаться в том, что мне удастся зашить этим артефактом раны, но поскольку выбора у меня не было, то пришлось удовольствоваться тем, что мне дали.
Пока мы готовились, я успел перекинуться с хозяйкой несколькими фразами, и понял, что это была самая маленькая из тех иголок, которые были в распоряжении знахарки, а кроме того, она же была единственной.
Я потребовал вскипятить воды, затем бросил костяную иглу в кипяток, отчего Марфа на меня накричала, но всё же позволила мне довести дело до конца. Зашивая раны Василия, мои руки лишь немного дрожали, и дело тут было в том, что сил на эмоции уже не осталось.
Швы получились ужасно неровными, грубыми от ниток, но Марфа одобрительно похлопала меня по плечу, и пригласила меня за стол. Знахарка была довольна, я даже заметил, что она посматривает на меня с уважением. Предложение разделить с хозяйкой пищу я встретил радостным согласием, поскольку бутеры я прикончил уже давно, а мой молодой организм требовал новых калорий.
На стол Марфа выставила варёную репу, свежие большие листья безвкусной зелени и кашу с какой–то шелухой. Еда на вкус была отвратной, но выбирать не приходилось. Едва поев, я завалился спать прямо на лавке. Проснулся я уже ближе к вечеру, почему–то на земляном полу рядом с лавкой, зато накрытый старым одеялом. Марфа хлопотала возле моего раненого товарища.
— Как он? — спросил я знахарку, растирая ноющие мышцы спины и рук.
— Плохо дело! — она посмотрела на меня с сожалением, заправила выбившуюся прядку русых волос под платок на голове.
Я посмотрел на своего товарища, который всё так же тихо и неподвижно лежал на кровати. Он был бледным, черты лица заострились, а под глазами проступили чёрные круги. При этом на его щеках появился какой–то нездоровый румянец. Я перевёл взгляд на знахарку, и ждал, наблюдая за ней. Тогда она решила пояснить мне свои опасения:
— У друга твоего жар начинается! Боюсь, как бы тот жар не выпил из него последние остатки жизни.
— Но ты же знахарка, Марфа! Должны же у тебя быть жаропонижающие средства!
Конечно, я не сразу понял, насколько тут глухие места, насколько чуждо этим людям само понятие аптека, антибиотики и другие блага цивилизации. Причём город имелся, лекари там имелись, но ни больниц, ни поликлиники, ни аптек, ни таблеток в нём не было. Также никто не слышал о том, чтобы в городе имелись другие блага цивилизации: водопровод, канализация, электричество и транспорт, кроме его гужевой разновидности. Какое–то средневековье, причём не локальное, а, исходя из того, что говорила Марфа, глобальное и дремучее. Неизвестные мне страны с монархами во главе, названия рек, гор и прочие географические названия, которые мне ни о чём не говорили, всё это меня пугало. Создавалось впечатление, что я вообще не на Земле, а где–то в другом месте и, что самое страшное, в другом времени.
Однако, надо было как–то мотивировать знахарку на лечение моего товарища. Я посмотрел на Марфу умоляюще и попросил:
— Помоги ему, я отплачу тебе всем, чем смогу!
Марфа кивнула с сомнением. А всё потому, что я уже пробовал оплатить её помощь и постой теми деньгами, что у меня имелись. Американские зелёные бумажки не находили у неё какого–либо душевного отклика, кроме удивления. Она с удовольствием рассматривала портреты американских президентов, но при этом отказывалась признавать их денежным эквивалентом. К другим имевшимся купюрам она тоже отнеслась без всякой радости.