Виталий Василевский
НАЧАЛО ПУТИ
ПОВЕСТЬ
1. ВЫСТРЕЛ В МИНУ
Рано утром в августе 1942 года, в тридцати двух километрах севернее Ленинграда, на приморском «пятачке» (так называли в то время удерживаемый нашими войсками участок западного побережья Финского залива от Ораниенбаума до Копорья), сержант Романцов вышел в снайперскую засаду.
Было еще темно. По мокрой от росы траве он спустился в овраг. На востоке светлело небо. Романцов взглянул на небо и поежился от предрассветной прохлады. Склон оврага был крутой, и ему пришлось цепляться за кусты. В левой руке он держал снайперскую винтовку с оптическим прицелом.
Узкоплечий, худощавый, ловкий в движениях, Романцов легко взошел на гребень оврага. Здесь росли густо облепленные зелёным пахучими листьями кусты. Он лег на землю. Дальше итти было нельзя: немецкие наблюдатели могли заметить его. Он проворно пополз среди кустов, плотно прижимаясь к захолодалой земле.
Его стрелковая ячейка была устроена в глубокой рытвине. Позади стояли два дерева. Внизу на тонких и прямых стволах веток не было: он обрубил их. Ветки начинались высоко вверху. Днем они отбрасывали на землю густую тень. Романцов постлал на темный от росы песок плащ-палатку. Лежать было удобно. Пелена серого тумана закрывала немецкие позиции. Он ждал, когда взойдет солнце.
Из этом рытвины он застрелил двадцать три немца. Кора деревьев во многих местах была сорвана вражескими пулями. Но это были шальные пули. Немцы не знали, где схоронился русский снайпер. Они не знали, что Романцов лежит в ста пятидесяти метрах от их траншей.
Лицо его с резко выдающимися скулами и тонкими плоскими губами было задумчиво. На мгновенье он закрыл глаза и прижался щекой к траве. Тоскливо было на его душе. Уже три месяца он не получал писем от невесты. Он давал себе клятву не думать о Нине, забыть ее, он пытался ругать ее. Напрасно! Он любил ее еще сильнее, чем раньше, с нежностью он повторял ее имя, она всегда была с ним: бессонной мочью в землянке, на посту в боевом охранении, в снайперской засаде.
Сейчас Романцов почему-то вспомнил, как летним вечером в Васильсурске он шел к Нине? Ему не захотелось итти по пыльному приволжскому бульвару, и он свернул в овраг. Среди зарослей крапивы и лебеды светлела тропка: по ней Нина ходила к Волге. Он перелез через поваленный плетень и вошел в сад. В темноте с дробным стуком падали в траву яблоки. Окно в ее комнате было открыто. Нина лежала на подоконнике, голова ее была повязана белой косынкой: должно быть, недавно вернулась с купания. Ока напряженно всматривалась в темноту. Она ждала его, она его любила…
— Ну, что ж, Нина Павловна, — проворчал он, — как вам будет угодно! Мы не виделись уже год. Срок достаточный!
Взошло багровое солнце. Тонкий пар тянулся от земли. Влажный воздух был насыщен запахом полыни. Теперь Романцов уже видел темножелтые брустверы немецких траншей. За траншеями, в перелеске, из трубы землянки поднимался синий дымок. Плотно вытоптанная дорожка вела от землянки к траншеям. Раньше по ней немцы ходили днем. После того как Романцов убил на этой тропинке восемь солдат, — немцы начали ходить по глубокой лощине.
Было так тихо, что Романцов слышал, как в ближнем дзоте кашлял немецкий часовой. Изредка часовой стрелял из автомата по нашим позициям. Долго гудело эхо в лесу, а потом все снова затихало.
Романцов пошевелился, и внезапно с него слетела пилотка: он не услад даже услышать взвизга немецкой пули. Резко рванувшись в сторону, он припал к земле. За ним следил вражеский снайпер. Вторая пуля влилась в песок рядом с его рукою. Он быстро сполз в рытвину. Немецкий снайпер не мог сидеть на дереве: ближайшие клены — за лощиной, а оттуда до Романцова не менее 700 метров. Немец был где-то очень близко, если заметил лежащего в тени Романцова.
«А если в дзоте? — подумал он, перекусывая какую-то горькую травинку. — Нет, амбразура дзота обращена влево, на развалины сарая, а не на меня»;
Быстро вынув карманное зеркало, он привязал его к палочке и поднял. Мгновенно же ослепительно брызнули осколки. Он невольно зажмурился. Немецкий снайпер лежал прямо против Романцова. Где? Хотя Романцов и думал о Нине, но неотрывно глядел на вражеские траншеи. Это был тот благотворный автоматизм наблюдения, который возникает в солдате лишь после долгих месяцев непрерывной тренировки. И он знал, что в траншеях немецкого снайпера не было.
Сжавшись в комок, он лежал на песке и бормотал:
— Погоди, погоди… Немцы ночью вырыли из передней траншеи в мою сторону узкий ров — «ус». Землю они, конечно, унесли в мешках, чтобы не было бруствера. Но я и без бруствера заметил бы этот «ус», ведь здесь не больше ста пятидесяти метров. Значит, «ус» закрыт от меня каким-то высоким предметом…
Он счастливо улыбнулся! Пень! Перед немецкими траншеями был широкий пень, прочно впившийся, в землю узловатыми корнями. Он был похож на огромного краба, уродливо растопырившего клешни.
Романцову было приятно, что он разгадал вражескую уловку. Значит, немецкий снайпер по вырытому ночью мелкодонному ровику прополз к пню. Вероятно, он под самым пнем и оборудовал себе огневую позицию. Схватив ком земли, Романцов швырнул его в траву. Сразу же грянул выстрел. Немец услышал шорох, он был близко. За пнем!
Лето было жаркое, и Романцов подумал, что бронебойнозажигательными пулями ему удастся поджечь пень. Путаница зеленых ветвей кустарника укрыла его. Он отполз влево, к заросшему зеленоватым мхом камню. Он выстрелил пять раз, и пять раз он слышал глухой удар пули о что-то твердое, словно о броню. Он длинно выругался и сердито ударил кулаком по земле. Что за чертовшина! В этот миг короткая, резкая боль пронизала его левую ногу. Пуля немецкого снайпера сорвала каблук сапога и обожгла пятку.
Ему пришлось забиться за камень. Через минуту с какой-то виноватой улыбкой он сполз в овраг.
— Самое неприятное не то, что немецкая пуля оторвала каблук на твоем сапоге, — медленно сказал ефрейтор Курослепов, — а то, что в засаде ты думал о Нине. Сколько раз я говорил: у снайпера в засаде должна быть одна мысль, одна цель — найти и убить немца!
Он сидел на нарах и, неуклюжа сжимая сильными пальцами иглу, пришивал заплатку к рубахе.
— Я тебе рассказал все откровенно, а ты ругаешься. — проворчал Романцов. Он сердито посмотрел на широкое, морщинистое, с отвислыми щеками лицо ефрейтора.
— Ты меня не понял. Я говорил о самодисциплине. Не трудно быть дисциплинированным бойцом, когда весь день рядом с тобою лейтенант или старшина. А в снайперской засаде ты один. Один! И грош тебе цена, если ты не можешь в это время управлять своими нервами. Кроме того, я не склонен к сентиментальности, — грубовато сказал Курослепов. — Когда ко мне прибегал плачущий Андрюшка и жаловался, что его побили мальчишки, я брал ремень и хладнокровно порол племянника. Порол и говорил: не реви, подлец, не жалуйся, а сам лучше дерись!
— Хороша педагогика! — фыркнул Романцов.
Он снял сапог и осмотрел торчащие из подошвы гвозди.
— Как бритвой срезал! Пр-роклятый немец! Влеплю я пулю в его лоб!
— Это легко сказать и весьма трудно сделать!
— Ты думаешь?
— Да.
— Броневые шиты?
— Разумеется!
Они понимали друг друга с полуслова. Курослепов аккуратно сложил рубаху, спрятал иголку и нитки в вещевой мешок.
— Меня раздражают статейки в газетах, где немцев обзывают дураками и идиотами. — Он усмехнулся. — Конечно, они и есть дураки. Но в несколько ином плане… Снайпер Сережа Романцов убил в августе на одном участке двадцать три немца и наивно вообразил: завтра и послезавтра он будет здесь так же легко убивать фашистов. Но немцы не такие уж дураки, и все вышло по-другому.