— А он? — лукаво спросил Молибога, чиркая спичками.
— Он участвовал в боях по прорыву блокады. Был ранен под Дубровкой.
— Все же ордена нет, — заметил Грузинов.
— И у меня нет, — решительно ответил на это Голованов, — а я два раза ранен и не хвалюсь!
Ему было нелегко произнести эти слова…
Но в отделении Романцова был еще Тимур Баймагомбетов.
Тимур был похож на птицу, которая не успела улететь осенью на юг. Романцову казалось, что ему все время холодно. Он как-то неуверенно оглядывался на снег и вздрагивал. Прекрасные глаза его были печальны. Иногда ночью он вставал с нар и долго сидел у печки, кидая дрова в пламя. Романцов, делая вид, что спит, тревожно смотрел из-под опущенных ресниц на него и раздраженно думал: «Мимоза! У вас в Казахстане снега не бывает, что ли? Ты же не узбек. Погибну я с тобою».
Каждое утро ему приходилось ругаться с Баймагомбетовым. Тимур упорно отказывался итти к ручью.
— Начальник, — нараспев говорил он, — не пойду… Не хочу…
— Товарищ красноармеец, — ровно, тихо, с трудом пересиливая раздражение, говорил Романцов, — я приказываю вам итти к ручью. Вы — здоровый. Это притворство! Вы ни разу не простудились за зиму.
— Такова национальная окраска, — снисходительно объяснил Клочков.
Он всегда был чистенько одет, аккуратно заправлен. С ним Романцову было легко ладить. Приказы он выполнял быстро и расторопно.
Неожиданно, как это часто бывает в марте, — ударил мороз. Дневальный, надеясь на оттепель, запас с вечера мало дров. Бойцы проснулись в холодной землянке. Дверь и окна заросли инеем. Трудно было вставать и в одних нательных рубахах бежать в утреннем полумраке к ручью.
— Жили без физзарядки, — ворчал Молибога, наматывая портянки, — даже Лейтенант ничего не баял.
— Разговоры! — звонко прикрикнул Романцов, засучивая рукава рубашки.
Баймагомбетов продолжал лежать на нарах.
— Не пойду, начальник, не пойду. — заныл он.
— Встать! — сказал Романцов.
Тимур робко, умоляюще посмотрел на него.
— Встать! — повторил Романцов, взяв Тимура за плечо. — Я приказываю встать!
Глаза Тимура наполнились слезами.
— Пять нарядов вне очереди! — сказал Романцов и быстро отошел, задыхаясь от волнения.
Заместитель командира батальона по политической части капитан Шостак шел по полю к землянкам первой роты. Это был седой, но удивительно моложавый человек, бывший преподавателе истории в одной из ленинградских школ. У него была привычка при разговоре открывать рот и гладить ладонью подбородок. От этого он казался простодушным.
Налево от землянок, у колодца, стоял Баймагомбетов. На его шинели не было пояса. Беспомощно опустив руки, он глядел куда-то в самый дальний край неба, где неспешно плыли клочковатые облака.
— Что ж ты, Тимур? — укоризненно спросил капитан.
Тимур виновато опустил голову.
— Отпусти, начальник, — попросил он тихо.
— Не могу. Нельзя так, Тимур. Приказ сержанта — закон. Разве ты посмел бы не послушаться отца?
Тимур неуверенно улыбнулся. Улыбнулся он одними губами, а глаза были тоскливые.
— Отец седой. У него борода.
— А сержант — старый солдат. Он тебя умнее, опытнее, он участвовал в наступлении, — мягко сказал капитан. — Ну, работай!..
Он отошел, сел на снег, вынул трубку. Тимур умело колол дрова. Он был ловкий и сильный. Табачный дым, цепляясь за шинель, за сухие стебли травы, стлался по снегу. Расстегнув ворот, капитан смотрел на Тимура и думал о том, как трудно двадцатилетнему Романцову командовать отделением. Романцов, видимо, и не подозревал, что капитан тревожится о нем. Он видел Шостака всего два раза на комсомольском собрании и, признаться, рассеянно слушал его слова.
Тимур колол дрова и негромко пел заунывную, тоскливую песню.
Шостак приказал проходившему мимо бойцу вызвать Романцова и медленно направился в землянку лейтенанта Матвеева.
Романцов одернул гимнастерку, смахнул с носков сапог золу (он сидел у печки), тщательно оглядел в зеркале лицо. Шинели он не надел. Добежав, припадая на левую ногу, до землянки лейтенанта, он передохнул, зачем-то провел рукою по щекам и громко постучал.
— Садитесь, — сказал строго капитан. — Вы дали Баймагомбетову пять нарядов вне очереди. Это ваше бесспорное право. Но подумайте, так ли уж вы сейчас уверены в своей правоте? Подумайте и скажите мне.
— Я не выдержал, товарищ капитан. Он — притворяется! Ведь он не узбек и не аджарец! У них холодные зимы.
— Конечно, притворяется! — согласился Шостак. — Капризничает! Но не симулирует. А ведь в этом разница. В поступках Тимура нет хитрости. Нет злобы. Я работал в Средней Азии, сержант. Там люди — мягкие, я бы даже сказал, женственные. Они ценят ласку и отвечают на нее крепкой и искренней дружбой. Баймагомбетов упрямится и капризничает, потому что вы не любите его.
«А меня кто любит?» — подумал Романцов.
— Вы не знаете, что Тимур уже два месяца не получает писем из дома. Ему дали узкие ботинки, которые натерли ноги. Пока я не распорядился, старшина не хотел переменить. Почему вы этого не знаете, сержант?
— Мне очень трудно, товарищ капитан, — взволнованно сказал Романцов.
— Разве вы никогда не командовали отделением? — удивился капитан.
— Я был… я был писарем.
Это было нечестно обманывать капитана. Но он уже не мог остановиться.
— А-а, — разочарованно протянул капитан. — Понятно. И… ранили вас случайно? Да?
«Боже, что я делаю? — сказал Романцов себе. — Я действительно подлец!»
Видимо, капитан заметил, как побледнел Романцов. Участливо он спросил:
— Что с вами, сержант?
— Мне очень трудно. Я не жалуюсь, товарищ капитан, но поймите…
— У вас восемь бойцов, а у меня — целый батальон. Сотни людей! И все они разные, непохожие друг на друга! У каждого свои радости, свои тревоги, огорчения, — капитан положил на ладонь Романцова тяжелую руку. — Я думаю, что из вас выйдет хороший командир отделения. Кто у вас самый лучший боец?
— Клочков!
Капитан изумленно взглянул на Романцова.
— Вы шутите?
— Он исполнительный, быстрый, ловкий. Он никогда не спорит. И военное дело знает.
— Клочков — вор! — сказал Шостак. — Он ведь был поваром, за воровство сидел в тюрьме. Мелкий воришка!
Выйдя из землянки, Романцов в отчаянии прижался к стене. Он был растерян и подавлен. Ему захотелось вернуться и рассказать Шостаку все, все! И как он был в Ораниенбауме снайпером, и как его наградили двумя орденами и медалью…
Он не вернулся. Пожалуй, только из-за гордости. А, может быть, из-за стыда. И этим он сделал свою жизнь на долгие месяцы еще более тяжелой и мучительной.
Часто ночью он ворочался на жестких нарах и с ужасом думал о том, что будет с ним, если дивизия скоро пойдет в бой. У него восемь бойцов. Много или мало? Много! Ручной пулемет и шесть винтовок. Еще у Романцова винтовка, хотя теперь и не «снайперка».
Глядя на постепенно затухавшие в печке угли, он представил себе: вот вспыхнула в вышине красная ракета. Атака! Пора выпрыгнуть из окопа, крикнуть бойцам — «вперед!», итти на врага. Даже у бывалого сержанта, у офицера в этот последний миг невольно, помимо желания возникает сомнение: «а выполнят ли мои солдаты боевой приказ?» Лейтенант Сурков однажды признался ему в этом. Как же быть Романцову с его отделением, с ленивым Молибога, с унылым Тимуром? Что надо сделать, чтобы его отделение стало боеспособным?
Парторгом роты был старший сержант Сухоруков, уже немолодой, знающий свое дело коммунист. Он был снайпером, убил 27 финнов, недавно его наградили орденом Красной Звезды. Когда Романцов сказал ему, что не знает, как надо командовать отделением, — Сухоруков заливчато рассмеялся: