— Уморил!.. А я думал, какое-либо осложнение. Чрезвычайное происшествие. Упаси боже! Дисциплину надо укреплять. Дисциплину!
А бойцы Романцова уже были самыми дисциплинированными в роте. Это не радовало его. Дисциплина была какая-то сухая, внешняя. Может быть, это происходило от того, что он всех своих бойцов неизменно называл на «вы», требовал, чтобы к нему обращались, стоя в положении «смирно», что он не терпел жалоб и оправданий, заставлял бриться через лень я чистить золой котелки до неслыханного блеска. Конечно, и это нужно было делать. К чему сомненья? За неделю он научил всех бойцов хорошо стрелять.
И все-таки его не любили.
По вечерам командир роты Лаврецкий играл в шахматы с капитаном Шостаком. Играл он плохо, и Шостак обычна давал ему фору офицера. Они непрерывно курили и пили чай, Ординарец за вечер кипятил им три-четыре котелка чая.
— Я тебе скоро буду давать в фору еще короля, — шутил Шостак.
Лейтенант невесело посмеивался.
Однажды в землянку зашел Романцов и отрапортовал ротному, что суточный наряд сдан, никаких происшествий не случилось. По жадному его взгляду, брошенному на шахматы, Шостак понял, что Романцов — игрок. И предложил ему «сгонять» партию.
Играл Шостак медленно, осторожно, сжимая плотно фигуры сильными пальцами, и бормотал задумчиво:
«Багрицкий» — догадался Романцов.
Проиграв Романцову подряд две партии, капитан повеселел. Он угостил сержанта чаем и папиросами.
— А кто ваш отец, Романцов? — спросил он, поглаживая ладонью мягкий подбородок.
— Народный учитель, товарищ капитан, директор средней школы. Он — заслуженный учитель республики.
— Я тоже учитель, — улыбнулся Шостак, — бывший ленинградский учитель. Знаете, сержант, педагогический опыт изрядно помогает в работе. Командиру, даже командиру отделения, сержанту надо обязательно обладать педагогическими навыками. Был у нас когда-то генерал Драгомиров. Выдающийся, может быть подлинно великий, военный педагог. Вы не читали его сборники приказов? Будут подходящие условия — почитайте! Я дам книгу! Там много умных советов, основанных на глубоком знании армии и солдатской души… Привыкаете к отделению?
— Да как вам сказать… — вяло протянул Романцов, вертя шахматного коня.
— Трудно? Понимаю. Вас, вероятно, удивляет, почему такие сержанты, как Голованов, чувствуют себя легко и спокойно. А он, действительно, — хороший сержант. Вы слишком глубоко берете. Романцов.
Шостак откинулся на спинку стула и взглянул на Лаврецкого. Ротный понимающе кивнул головою, хотя не слышал, о чем они говорили. Он еще не пригляделся к Романцову.
— Есть такое понятие: глубокая пахота. Когда плуг глубоко взрезает целину. Это хорошо! Я доволен и желаю вам поскорее стать отличным командиром. Но не забывайте о Тимуре. О том, что я говорил вам. О любви к людям!
— Баймагамбетов? Лентяй! — решительно заявил Лаврецкий. — Я видел, как он землю копал.
— Он не умел делать это, Лаврецкий, — мягко сказал Шостак. — Каждый боец что-нибудь да не умеет… И с офицерами тоже так. Тут ничего не поделаешь. Приходит в армию юноша, который о войне судит по книжкам. Надо из него сделать солдата! Суворовца! — Он погладил подбородок, дружелюбно взглянул на Романцова. — Трудная задача! Но мы ее выполним. Этого требует от нас Сталин. Все его приказы бьют в одну точку: воспитывайте воина храброго и умелого! И Тимур тоже будет хорошим солдатом, если этого захочет Романцов.
Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.
Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.
Лишь в эти серые дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.
И не потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через простреливаемую финнами лощину канатную дорогу, по которой теперь три раза в день в термосах доставляли бойцам горячую пищу.
Нет. Он читал вслух свободным от караула бойцам художественную литературу. Ему удалось достать у Шостака роман Стивенсона «Остров сокровищ». Когда он дочитал его до конца, Молибога потребовал, чтобы Романцов начал с первой главы. Других книг в роте не было. Тогда Романцов начал рассказывать роман Жюль Верна «Пятнадцатилетний капитан». Память у него была отличная.
Он рассказывал на разные голоса, смеялся, плакал, всплескивал руками, а вокруг него сидели и стояли оцепеневшие от удовольствия бойцы.
Когда им надо было итти в караул, они с досадой хватали винтовки я жалобно просили:
— Товарищ сержант, вы, того… второй смене не рассказывайте, отдохните!
А Молибога нахально требовал:
— О своем отделении надо заботиться. Я шестую главу так и пропустил. Обидно, слеза жжет…
И, уходя из землянки, весело ухмылялся, скалил желтые от табачного дыма, крупные, как у лошади, зубы.
Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибога я Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.
Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан был делать.
А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом, — кто же осудит его?
В эти минуты он с нежностью вспоминал Ивана Потапыча, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.
Как приятно было Романцову услышать от капитана Шостака, пришедшего на рассвете в боевое охранение:
— Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен. — И он ласково обнял узкие плечи Романцова.
Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:
— Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что — идите на выручку. Плохо у нас с разведкой. За три недели — ни одного «языка!»
— А если нам самим пойти? — спросил Романцов.
— Попробуйте, — усмехнулся Шостак.
Он ушел из боевого охранения к концу дня. Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять этого «языка».
«Неужели убить 117 немцев легче, чем поймать одного живого финна? — размышлял он, меряя шагами траншею. — Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! И Клочкова возьму и Молибога».
Он снова стал нелюдимым, молчаливым, и этим огорчил бойцов. Он сказал им, что страдает от головной боли. А про себя добавил: «Это последняя ложь». Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.
4. ТРИ БЕРЕЗЫ НА СКЛОНЕ ОВРАГА
Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка, желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча неслась к югу.
К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.
Наши разведчики не ходили через овраг, Предполагая, что финны простреливают его кинжальным огнем из пулеметных дзотов и что противоположный берег Минирован. Перейти вброд ручей было тоже трудно.