Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи. Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на колючке фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.
Он слышал дыхание финского часового. Тлеющий окурок, очертив в темноте огненную дугу, упал на руку лежащего рядом Тимура. Баймагомбетов прижал его ладонью, морщась от боли, потушил.
Позади лежал Клочков.
К мокрой одежде Романцова прилипла земля. Он чувствовал, как озноб колючей волной растекается по телу. Финский часовой кашлянул за бруствером. Он ничего не видел, ничего не слышал. Здесь было спокойное место. Финн дремал.
Романцов прыгнул с бруствера на часового. Они катались по траншее, кусая друг друга. Кто начал первым кусаться, — Романцов так и не запомнил. Финн стонал и склещивал пальцы на горле Романцова.
Тяжелый, как топор, кулак Клочкова опустился на голову финна. Клочков стоял взъерошенный, дикий, грязный, в растерзанной черной рубахе.
— Не крикнул! — прошептал Романцов, приподнимаясь.
— Испугался, — сказал так же тихо Клочков, вбивая в рот финна кляп.
Тимур подал веревку.
Они быстро связали пленного.
В этот момент позади раздался полный ужаса вопль. Финский солдат бесшумно подошел по траншее и увидел разведчиков. Пожалуй, он еще не увидел, а почуял, как собака по запаху, что это чужие.
И этот протяжный, стонущий вой объятого страхом человека услышали все финские часовые. Ракеты огненными бичами хлестнули по небу.
— Веди! — крикнул Романцов Клочкову. — Веди пленного! К ручью!
Прыгнув, Тимур с гортанным, захлебывающимся криком вонзил кинжал в грудь вскинувшего автомат финна. Он не смог вытащить кинжал обратно.
— Веди! — повторил Романцов, содрогаясь от бешенства. Он нагнулся и, напрягая все мускулы, вместе с Клочковым, схватил, выбросил пленного из траншеи.
И мрак поглотил Клочкова.
В блиндаже кричали и топали финны. Ждать, когда они выскочат? Романцов метнулся к дверям, пнул их ногою, швырнул противотанковую гранату в толпу оцепеневших при его появлении финских солдат. Страшная судорога взрыва вздыбила блиндаж. Романцова оглушило, засыпало глиной, обломок бревна ударил по плечу. Он упал. Он бы не поднялся и погиб, но Тимур оттащил его в траншею. Бормоча какие-то слова, он помог Романцову выбраться на бруствер.
Финские пулеметы гремели. Шквал трассирующих пуль, завывая, мчался над лощиной, над бушующим ручьем. Бегущий Романцов чувствовал, что горячий воздух бурлил над его головою. Однако в лощину пули не падали. Романцов не ошибся. Финские пулеметы кинжального действия не простреливали овраг.
Он нашел Клочкова на берегу.
Стоя на коленях, Клочков черпал пилоткой и швырял холодную воду в лицо финна.
— К-как мы его пе-перетащим? — спросил он, заикаясь от злости. Он в кровь искусал губы, но ничего не мог придумать.
— Умер? — воскликнул Романцов.
— Дышит! Как боров толстый. А ведь в воду его не потащишь. Утонет! Или волна захлестнет!
С минуту Романцов бесновался. Он не думал раньше о том, как перетащит пленного через ручей. Он наивно предполагал, что финн сам войдет в стремнину и, держась за веревку, переплывет на наш берег. Все пропало!
В это время он услышал сиплый голос Молибога, Тот, ползая на четвереньках по противоположному берегу, кричал:
— К бревну привяжите! К бревну!
Грохот пулеметов, оглушительные раскаты взрывов финских мин на гребне лощины заглушали его слова. А громко кричать Молибога не осмеливался. Он хрипел, давился словами, фырчал:
— Бревно эвон где… Привяжите, товарищ сержант, и плывите! Одна минута! Захлебнется. — откачаем! Бревно…
Неизвестно, как понял его Романцов, Он так устал, что держался на ногах лишь неслыханным напряжением волн. Взявшись за бревно, он почувствовал, что сейчас упадет.
К нему подбежали Клочков и Тимур…
Ротный писарь с благоговейным лицом подул на перо, осторожно обмакнул его в чернила и вывел крупными буквами в наградном листе:
— Романцов, Сергей Сергеевич.
— Ну, вот и отличился Романцов, — сказал Шостак старшему лейтенанту Лаврецкому.
— Награды есть? — внезапно спросил писарь.
Романцов глубоко вобрал воздух в легкие. Словно вновь надо было броситься в черную воду ручья и плыть к вражескому берегу.
— Да! — горячо и быстро сказал он. — Два ордена «Красная Звезда» и медаль «За отвагу».
Писарь с изумлением взглянул на него.
Романцов перевел дыхание.
— Подожди, — медленно произнес Шостак и зачем-то взял писаря за кисть руки. — Пойдем, Романцов!
Долго они сидели в лесу. Слушая сбивчивое бормотание Романцова, его оправдания, его лепет, капитан устало думал:
«Мальчик! Умный, смелый, а все же мальчик… Как отучить его от одиночества? От привычки таить боль в себе? Если бы у него был друг… А сейчас он преувеличил свою вину. Впрочем, этим он и дорог мне».
Бросив окурок, он тотчас закурил другую папиросу.
— Товарищ капитан, — боязливо сказал Романцов, — а если на миг вообразить, что Курослепов жив, — он простил бы меня? Теперь простил бы?
— Я думаю, он давно простил бы тебя.
5. В ЗДАНИИ ГИДРОГРАФИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА
Гор. Васильсурск,
Горьковской области,
Сергею Ивановичу Романцову.
«Дорогие мамочка, папочка и Лена! Сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. В моей фронтовой жизни произошла крупная перемена. Вы помните, как я всегда хотел быть военным и, несмотря на возражения папы, собирался поступить в артиллерийское училище. Так вот, сбылась мечта моя! Меня направили на фронтовые курсы младших лейтенантов.
Наши курсы находятся на окраине города, в здании бывшего Гидрографического института. Новый, отлично построенный дом. Я попал в стрелковую роту. В общежитии — восемь коек. Обстановка и питание не оставляют желать лучшего. Учимся мы двенадцать часов в день: десять — занятия и два часа — самоподготовка. Начали с «азов», и мне пока учиться легко.
Вот, пожалуй, и все мои первые впечатлении. У нас здесь на окраине тихо. Но город подвергается непрерывным обстрелам. Гибнут мирные люди: старики, женщины, дети. Но в городе работают два театра — Большой драматический имени А. М. Горького и Музкомедия. Круглые сутки горит электричество, действует водопровод, заводы непрерывно увеличивают выпуск оружия. Перелом во всем: и в ходе военных действий, и в жизни города, с которым уже давно связана моя судьба.
О таком городе надо говорить какими-то особенными словами. Я не умею.
Целую вас, мои дорогие, еще раз желаю здоровья и бодрости!
Ваш сын и брат С. Романцов».
Июньский день неуловимо переходил в белую Ночь. Время остановилось. Зыбкий, тревожащий сердце, полусвет окутал недостроенные дома Охты и набережную Невы. Где-то на западе клубилось, вспухало зарево. Но, может быть, это был закат?
После занятий курсанты гуляли по набережной, швыряли камешки в воду, беседовали. Часто они со свойственной юношам страстью спорили, обижались друг на друга, а затем быстро мирились.
Обычно Романцов ходил гулять с гвардии старшиною Василием Волковым, сержантами Рябоконь и Шерешевским.
Шерешевскому было тридцать три года. Он был всегда спокоен и уверял, что если бы не война — то в сорок первом году он поступил бы в университет, на юридический.
Василий Волков окончил три класса начальной школы, был смазчиком на железной дороге. Он пришел в армию пять лет тому назад, в совершенстве знал стрелковое оружие, тактику в объеме взвода, но искренно изумился, узнав от Романцова, что чехи и словаки, хотя и братские, но различные народы. Он думал, что слово «чехословаки» означает то же самое, что сербы или поляки. Широко расставленные глаза Волкова под толстыми и круглыми бровями отличались голубизной, свойственной псковским крестьянам.