— Вы же награждены! Эка — целый иконостас! Взаймы у товарищей взяли?
Он вспомнил зимние боя, смерть Ивана Потапыча, приезд на Песочную, капитана Шостака. Неужели он и дальше будет Превращать свою суровую жизнь в какую-то бессмысленную мышиную возню? Чувствуя, что бледнеет еще сильнее, Романцов торопливо закурил. Неужели он будет изображать из себя какого-то равнодушного ко всему, пресыщенного наградами человека, будет врать этой девушке, которая так доверчиво говорит с ним?
— Эта медаль… Весною я взял в плен финна! Вот и наградили! А ордена? В прошлом году, еще до прорыва блокады, до ранения я был снайпером. Говорили тогда — знаменитым снайпером! Как Ахмат Ахметьянов! Как Говорухин! Но еще недавно я не носил эти ордена! Вы не думайте… Я не играю перед вами! Иногда ордена — не только слава…
— А почему не носили?
Промолчать? Он испугался, что она уйдет и он никогда не увидит ее.
— Это длинная история, в которой много мучительного и смешного. Я бы рассказал вам ее, если вас это интересует.
— Расскажите…
Уже окончился обстрел, уже гремел на сцене оркестр, смех, звонкие девичьи голоса и шарканье ног наполняли зал, а они все еще стояли за сценой, среди пыльных кулис. Катя слушала Романцова внимательно, затаив дыхание. Ее щеки порозовели, влажно блестели в полутьме глаза, она несколько раз вздохнула, и Романцов понял, как взволновал Катю его рассказ.
Они вышли из клуба в десять часов. Темный купол Исаакиевского собора возвышался над крышами, как могучая, поросшая соснами гора. Пустые улицы были необычайно просторны. На западе, у Пулкова, где проходила линия фронта, трепетали зарницы ракет. Вода в Мойке была светлая, быстрая, она отражала в себе деревья и небо.
— Как хорошо!
Деревья, мощно раскинувшие зеленошумные кроны, стояли на берегу, как доверчивые животные, пришедшие к водопою.
— Как хорошо! — повторила Катя.
— Нет ничего в мире прекраснее дерева, — сказал Романцов. — Я понимаю доктора Астрова, который страдал и мучился, когда вырубали леса. Его личная жизнь была скучной, безрадостной, однообразной. Он мечтал, чтобы мир был чудесным, чтобы леса украшали землю, чтобы среди рот и дубрав жили люди — гордые, чистые. Или, помните, у Стендаля? В «Красном и черном»… Жюльен Сорель увидел за окном дерево и улыбнулся ему, как другу. Если бы я не был военным, я бы обязательно стал лесоводом!
— Вам помешала война? — огорченно спросила Катя.
— Как вам сказать… Все равно я был бы военным. Это было решено. Конечно, сейчас все мои сверстники — солдаты. Но и до войны я хотел быть офицером.
— А почему?
— Видите ли. Катя, когда мне было четырнадцать лет, я читал книги о войне и мечтал быть полководцем! Смешно? Да? Сейчас мне двадцать один год, а я еще сержант.
Он заглянул в ее глаза и увидел, что это не смешно.
— Я ушел из пионерского отряда. Там было скучно: какие-то длинные заседания, разучивание песен. Доклады! Мы с мальчиками организовали свой отряд. Из тира Осоавиахима я украл две учебных винтовки.
Катя засмеялась, и Романцов, взглянув на нее, тоже улыбнулся.
— Мы уходили в лес на три дня. Воевали! Играли в «красных и белых». Мы жили в шалашах, варили уху и пшенку. На Волге мы играли в Стеньку Разина. Строили лодки, плоты. Я тонул два раза, едва спасли рыбаки. Вот это — жизнь! Я наладил в отряде такую дисциплину, что любо-дорого! И мне было четырнадцать лет!.. Отец Мне говорил, а он — учитель, да и сам я сейчас понимаю… если мальчик в четырнадцать лет строит модели самолета, то будет летчиком. Модель автомобиля — инженером. Воюет… не играет в войну, а именно воюет, — офицером.
— А если ничего не делает?
— Будет мелкий служащий, — жестоко, презрительно проговорил он. — Кассиром в сберкассе. Или торговым агентом…
Он был так увлечен, так взволнован, что вдруг взял Катю за руку и долго не выпускал ее горячую ладонь. Лишь на другой день он с удивлением вспомнил, что ладонь была шершавая, грубая, в бугорках мозолей. Сейчас он почему-то не заметил этого.
— Знаете, Катя, если судить о нашей жизни по кинокартинам, то можно решить: все люди какие-то особенные, талантливые. Вздор! У нас и сейчас есть мелкие люди! И не страна, не жизнь виновата. Живут они сонно, лениво, равнодушно. У них нет благородной цели в жизни. И я этих людей презираю!
Катя улыбнулась.
— Ну, вот и мой дом. Но мы ведь увидимся еще?
И в этот миг случилось то, о чем через несколько минут Романцов вспоминал с ужасом и отвращением. Неожиданно для самого себя он шагнул, сильно обнял Катю, притянул ее к себе и сказал каким-то противно-нежным голосом:
— Какая вы красивая, Катенька!
— Что вы? Зачем!.. — жалобно, совсем по-детски вскрикнула Катя.
В ее широко раскрытых глазах Романцов увидел стыд и отчаяние. Она рванулась и ударила локтем Романцова в нос, да так сильно, что Романцов зашипел от боли.
— Забавно! — сказала Катя, тяжело дыша. — Артиллерийская подготовка закончена и пора итти в атаку!
Романцов стоял, зажав ладонью нос, не зная, что ему делать. Лучше всего было бы повернуться и молча уйти.
— Больно? Покажите-ка, покажите! И кровь?
— Не надо, — пробурчал Романцов.
— Заслужили! И все же — простите, — сказала Катя. — Нечаянно! Право, я не хотела!
— Вы абсолютно правы, — медленно сказал Романцов.
Катя устало вздохнула.
— Прощайте, знаменитый снайпер! Не поминайте лихом! — сказала она. — Лучше бы я не пошла с вами танцевать! Или дождалась… одного человека!
И темнота арки скрыла ее от взгляда Романцова.
Переждав, когда стихнут шаги, Романцов вбежал в ворота. Двор был завален кирпичом и битым стеклом. Вспыхнула тусклая лампочка в окне третьего этажа. Он увидел Катю и крикнул:
— Катя!
Опустилась тяжелая штора.
Курсовое комсомольское собрание должно было состояться в среду. Комсорг Гусев долго готовился к нему, но неожиданно полковник назначил выход на двухдневные тактические занятия. Романцов командовал разведывательным дозором и получил благодарность полковника. Приятно возбужденный, он явился в субботу вечером ка собрание. Ему казалось, что доклад комсорга будет таким же страстным, наполненным интересными мыслями, энергией, волевым напряжением, как и прошедшие занятия в лесу. Этого не случилось. Добросовестно и скучновато Гусев говорил об авангардной роли комсомольцев.
Рассердившись, Романцов раскрыл книгу: роман А. Кронина «Цитадель». Рассеянно слушая доклад, он попытался читать, но почему-то вспомнил Ораниенбаум, Анисимова, его пухлый белый подбородок, цыплячью шею, добрую улыбку. Анисимов тоже не умел делать доклады. Однако Анисимов умел петь с комсомольцами песни, рассказывать им сказки, а главное — говорить с ними задушевно, дружески. И эти беседы в темной землянке или в траншее помогали людям не унывать, не тосковать о семьях, бодро переносить все неудобства, а порою и страдания фронтовой жизни. Вспомнил Романцов и Ивана Потапыча, густой его голос, его шуточки, прибаутки. Хорошее было время! Романцову тогда все удавалось. Он чувствовал свою силу снайпера.
А теперь? Конечно, и теперь грех жаловаться. Через три месяца он будет офицером. Хватит ли в нем силы, чтобы командовать взводом? Даже в обороне. А наступление? Он горестно чмокнул губами.
Внезапно какая-то особенная тишина, проникновенная, сосредоточенная, хлынувшая волной в зал, спугнула его мысли. Романцов захлопнул книгу и выпрямился.
На эстраде, в глубоком кресле, вытянув ноги, сидел полковник Утков. Жирный подбородок он уткнул в грудь. Улыбка его была хитроватая, снисходительная. Он говорил негромко, медленно и так просто, как будто рядом с ним были два-три близких человека, к которым он привык за годы дружбы и характеры которых он знал так же отчетливо, как свой.