— На юге нашей страны идет грандиозная наступательная битва. Гитлеровский Вавилон потрясен до основания. Времена обороны Сталинграда уже прошли. Не вернутся никогда. Мы создали под руководством товарища Сталина великую армию Наступления. Юг далеко от нас. И все же нам надо жить событиями юга.
— Оборона Ленинграда была подвигом народа. Всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно: кто обороняется — мы в Пулково и Колпино или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой. И прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал. — все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну.
Полковник добродушно улыбнулся.
— Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего Ленинградского фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицера должно быть внутреннее право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо нам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.
Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком. Знойный ветер ворвался в раскрытое окно. 3 зале было так тихо, что Романцов слышал свое дыхание.
— Вообразите на минуту, — продолжал полковник, — шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов. И прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из вас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «вот чему учил меня старый полковник Утков, сделаю так». Преступление! — полковник ударил тростью по сапогу. — Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли — острыми, слова — точными, воля — более крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы — разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били немцев не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорил не по теме доклада. — Толстые губы полковника раздвинулись в лукавой улыбке. — А, может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у нас курсант… Фамилия? Неважно! Он молод. Вы все — молодые. И думаю, что для немцев это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Ленинграда! Он тоже был в бою как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все вы. В чем же похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления. Он — изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!
И полковник по-стариковски развел тяжелые, с взбухшими жилами руки.
Ему долго и Дружно аплодировали вскочившие и бросившиеся к сцене курсанты.
Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, как это было бы естественно предполагать, а о Никите Рябоконе, о том, что если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться — из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.
Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.
А Катя? Где Катя?
Катя сама приехала к нему в воскресенье.
Всю неделю Романцов старался не думать о ней. «Как это могло произойти? — спрашивал он себя. — Ей-богу не понимаю! Я такой же пошляк, как Рябоконь!» Он вспоминал, какие у нее шершавые, мозолистые руки. Вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?» Он заставил себя работать еще более напряженно, чтобы не было ни одной свободной минуты, чтобы поскорее забыть о Кате. Иногда это ему удавалось.
В воскресенье Романцова назначили в суточный наряд. Ок был рад этому. Что бы он стал делать, получив увольнительную в город? Итти в клуб имени Первой пятилетки? Стыдно! Стыдно и невозможно, и она никогда не простит его.
Вечером в караульное помещение вошел сержант Никулин. Прерывисто забилось сердце Романцова, когда он принял из его рук записку.
«Знаменитый снайпер! Полагала, что Вы сегодня явитесь в Дом культуры. Не под арестом ли Вы? Право же, Ваш прошлогодний выстрел в мину — куда благороднее и умнее нынешних ночных похождений! К счастью, я — медик, изучала психологию и по теме «бессознательные поступки» получила пятерку. К. Н.».
— Где она? — испуганно спросил Романцов.
— Ушла! Я сказал, что ты в наряде!
— Правильно! Действительно, я в наряде!
Через минуту, прыгая по ступенькам, он мчался вниз. Ударом сапога он распахнул дверь. Катя медленно уходила по проспекту к трамвайной линии. «Я, действительно, в наряде». Сейчас Катя завернет за недостроенный дом, стена которого разворочена немецким снарядом. Никогда больше он не увидит ее. Ему стало так страшно, так тоскливо, что он опрометью побежал за ней.
— Катя!
В бледноголубой кофточке с синим галстуком, с непокрытой головою стояла она перед ним. У нее был такой неприступный вид, что Романцов растерялся.
— Я зашла узнать о состоянии вашего носа, — отчеканила она. — А вы, наверное, подумали бог знает что? С радостью вижу, что опухоль опала! Ну, вам пора на дежурство, мне — на трамвай!
Романцов даже не смог сказать: «Простите меня». Он умоляюще смотрел на Катю, что-то бормотал, неловко одергивая гимнастерку.
И все переменилось. Внезапно покраснев. Катя быстро взглянула на асфальт, потом на Романцова, потом, снова на тротуар и, горько усмехнувшись, сказала:
— А ведь все могло быть по-другому! Совсем по-другому!..
— Катя! Если можно, не уходите, — прошептал он. — Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить! — Он хотел сказать, что тогда ночью его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого наивно повторил: — Не уходите!..
И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слёзы.
Стараясь не смотреть на него и как-то странно подняв левую руку, Катя сказала:
— Ладно… Забудем об этом… Ну, я на трамвай! Вам ведь в караул! Может быть, придете в воскресенье…
— Я попрошу лейтенанта! — с отчаянием выпалил Романцов. — Ей-богу, он разрешит мне уйти! До ужина!..
Лейтенант разрешил.
Они пошли не к Неве, где, по мнению Романцова, Кате было бы холодно от ветра, а в сквер. Разумеется, никакого ветра не было. На набережной гуляли курсанты, а Романцов почему-то не хотел, чтобы они увидели Катю. Заборы вокруг сквера были сломаны на дрова еще в голодную зиму. Дорожки заросли травой. Кусты росли прямо из клумб, вкривь и вкось: садовника здесь не бывало уже два года. Но, может быть, так хорошо я было в сквере лишь оттого, что деревья, кусты, трава, цветы буйствовали без присмотра, своевольничали, наслаждаясь своею силой и свежестью.
— У нас сегодня выходной! Курсанты ушли в город, — для чего-то сообщил Романцов.
— Мне бы только не опоздать на последний трамвай, — думая о чем-то ином, сказала Катя.
— А если обстрел? — тревожно спросил Романцов.
— Пешком дойду! Садитесь сюда…