Натянув на круглые колени юбку, Катя прислонилась к стволу тополя, покойно положила руки на траву, на горячую от дневного зноя землю.
Все в ней было чудесным: и нежноголубая кофточка с короткими рукавами, и сильные, крепкие, розовеющие сквозь ткань плечи, и улыбка, свидетельствовавшая о правдивости характера.
Катя и Романцов разговорились не сразу. Они говорили о разных, то серьезных, то незначительных, вещах. И хотя оба они ни единым словом не обмолвились о том, что случилось неделю назад, Романцов говорил лишь об одном я желал одного: убедить Катю, что больше этого не повторится.
Недостроенные дома Охтенского жилмассива стояли вокруг сквера, как башни древнего города. Чудом уцелевшее окно в пятом этаже отражало в стекле последние лучи заходящего солнца. Выше этого окна, ниже и по бокам зияли черные впадины.
Катя задумчиво следила взглядом за бабочкой, порхавшей с цветка на цветок.
— Вам скучно? — испугался Романцов.
— Я думаю… иногда встретишься с человеком: весело, смеешься, а дома, на утро, и вспомнить нечего. Пустяки какие-то… Надо говорить о самом важном для себя! Самое благородное в человеке — щедрость ума! Мой отец умел так говорить со мною. Как бы думал вслух!
— А кто ваш отец, Катя?
Ее отец — военный врач — был где-то на юге. Уже третий месяц Катя не получала писем. А мама и тетя Саня умерли в голодную зиму. Она тоже едва не умерла, она лежала в беспамятстве, когда унесли маму и тетю, и Катя не знает, где они похоронены. Брат Алешка, малыш, — эвакуирован с детским домом. Катя жила одна, училась на втором курсе Медицинского института, весною работала на торфоразработках.
«И у нее горе» — подумал Романцов. Словно летучая тень, всплыл пред ним образ Нины. Разве он виноват перед нею? Бессердечно было бы сравнивать ее с Катей. Жизнь звала к себе Романцова. «Будь благословенна любовь на земле», — прошептал он слова, прочитанные в какой-то книге.
— Я на войне понял, что не всякая смерть страшна, — сказал Романцов. — Ужасно умереть бессмысленно, утонуть в реке или задохнуться ночью от угара.
— Вы были в Крыму? В Херсонесе я видела древние греческие могилы. На каменных плитах два слова: «Прохожий, радуйся».
— Чему?
— Ну, как вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Как замечательно, не правда ли?
Теперь он мог говорить с нею о самом сокровенном, самом волнующем. Он рассказал Кате о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, о Тимуре Баймагомбетове.
— Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потапыча!
Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:
— Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…
Она долго молчала, и Романцов не решался заговорить с нею.
— Катя! — наконец сказал он робко и тихо. — А если бы мы с вами стали дружить?
Губы Кати страдальчески дрогнули.
— Но если… — запнулся Романцов. — Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…
Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами.
— О, господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него — этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…
Они долго гуляли по проспекту.
Романцов рассказал ей о том, как к нему приезжал в гости капитан Шостак, как они ходили в Большой драматический театр…
Катя просила Романцова не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.
Дребезжащий, высекающий из проводов зеленые искры, трамвай неуклюже вполз на Охтенский мост, увозя Катю.
…На лестнице, где разрешалось курить, Романцова поджидал Шерешевский. Грызя мундштук трубки, он проворчал:
— Влюбился! По глазам вижу.
— Если бы ты знал, Шерешевский!..
— Вот именно, если бы знал! — фыркнул Шерешевский. — Да, любовь — птичка неземная! Если тебя не убьют или не оторвут тебе некоторые необходимые части тела, — после войны ты вернешься в Ленинград! К тому времени сия чистая девушка поспит с каким-нибудь интендантом, сделает аборт…
Он не договорил. Сильным ударом в висок Романцов, опрокинул его на пол.
— Дрянь! — сказал он тихо.
Романцов наотрез отказался объяснить дежурному офицеру, почему он ударил Шерешевского. Неминуемо он получил бы десять суток ареста, но полковник видел из окна Катю, идущую с Романцовым.
Он только спросил Романцова:
— Он ее обидел?
Романцов молча кивнул головою.
Комсомольское бюро поручило Романцову сделать на собрании доклад — «Что такое храбрость?» Прочитав несколько брошюрок и газетных статей, он понял, что этого для доклада мало. Ему разрешили через день ездить заниматься в Публичную библиотеку.
Летом сорок третьего года большой читальный зал Публичной библиотеки, выходящий окнами на Александрийский театр и сквер с памятником Екатерине Второй, был закрыт. Окна с выбитыми стеклами были заколочены фанерой, заложены мешками с землей.
Читальный зал помещался в маленькой комнате на третьем этаже, и входить надо было с Садовой. Романцов сдал в прихожей пилотку и полевую сумку закутанной в шаль старушке. Седобородый пожилой человек, налегая грудью на стол, быстро писал. Две девушки шопотом читали учебник химии. На них были длинные брюки и зеленые куртки. Романцов рассеянно взглянул на них. Решительно — Катя была лучше всех девушек.
Он прилежно занимался до восьми вечера. Пожалуй, он мог бы работать еще час. Но его потянуло к Кате, и он не смог совладать с этим стремлением.
Дверь Романцову открыла высокая, ширококостая девушка. На щеках и на лбу у нее были огромные багровые пятна. Она была такая страшная, что Романцов невольно отшатнулся.
Это была Катина соседка — Настя Бакланова, токарь с завода Марти. Еще год назад Настя была хорошенькой девушкой, но немецкий снаряд взорвался около ее станка и осколки сорвали кожу с лица. Выйдя из госпиталя, Настя перестала обращать внимание на мужчин. Они тоже не обращали на нее никакого внимания. Настя выполняла норму на сто двадцать процентов, училась на вечерних технических курсах, с презрением относилась к немецким снарядам. Ее часто хвалили в газетах. Подругам она объясняла, что «мужики завсегда болтуны и обманщики».
— Дома Катя Новикова? — робко спросил Романцов.
— Дома! Пожалуйста! — сказала Настя, подозрительно поглядывая на Романцова. — Пожалуйста! Третья дверь налево…
В коридоре у стен стояли детские коляски, матрацы, ведра, велосипеды.
— Екатерина Викторовна, к вам! — крикнула Настя, еще раз с нескрываемым подозрением взглянув на Романцова. И так бухнула дверью, что в соседней комнате долго гудели струны рояля.
— Сережа!
Как чист и ясен был ее голос.
Она стояла перед Романцовым в халате.
— Только не смотрите на меня, — смущенно сказала Катя. — Я занимаюсь стиркой. Садитесь здесь. Сейчас кончу! Ладно?
Она провела его к дивану. Сырые испарения наполняли комнату. Журча, лилась из чайника вода в эмалированный таз. Комната была огромная. Окна выходили в сад. «А окна — на запад, это опаснее», — подумал Романцов. Стекла были чисто вымыты, прозрачные, едва различимые. В зеркальном шкафу отражались колеблемые ветром зеленые вершины тополей.
Он сидел спиною к Кате, всем существом ощущая ее присутствие: легкие шаги, усталое дыхание…
— Вот и все! — весело сказала Катя. — Сейчас унесу ведро. Не очень-то прилично стирать в комнате… Но в кухне обрушился потолок.
— Снаряд?
— Снаряд!
— Вы устали, Катя?
— Ну-у, разве это усталость! На торфе уставала до ужаса! Плакала, так руки болели! А сейчас я уже отдохнула и все забыла!