Она вышла, но Скоро вернулась, раздвинула у кровати ширму, велела Романцову рассказывать обо всем, что он сделал за эти два дня, и начала переодеваться. Он слышал, как упал на пол халат. Зелёные ветви за окном струились по ветру, а выше и дальше их по закатному небу просторно и вольно летели розовые венки облаков.
— Я долго был уверен, что храбрость — врожденное чувство, — сказал Романцов. — Пожалуй, я бы и сейчас ошибался, если бы не этот доклад. С каким наслаждением я прочитал сегодня статью Громова! Михал Михалыча! Героя Советского Союза. Хотите, прочитаю отрывки?
Катя утвердительно кивнула.
Романцов вытащил из сумки записную книжку.
— Я уж тогда все прочитаю, — неуверенно заявил он, — что сегодня написал в Публичке. Ну, вот… «5 августа 43 года. Громов решительно утверждает, что каждый человек может стать храбрым. Нужно только долгое время систематически воспитывать себя в таком духе, приучить себя слушаться своих приказов, твердо выполнять то, что решил сделать. Продумать эту мысль. Я думал иначе. Вот я, если по-честному, — храбрый? Пожалуй, храбрый». Это ведь я для себя записал. Как дневник! — тревожно объяснил он испугавшись, что Катя подумает, будто он хвастается.
Катя вышла из-за ширмы в знакомой уже Романцову светлоголубой кофточке с синим галстуком, в синей юбке, и, чувствуя, как она хороша, села в кресло напротив Романцова и так спокойно улыбнулась, что он успокоился.
«У меня было храброе детство, — продолжал он, опуская глаза. — Я плавал на Волге, тонул, ходил по лесам на охоту с дядей Степой, катался на лыжах с гор. Это была до некоторой степени школа храбрости. Но все ли юноши прошли такую школу?»
— Значит и я могу стать храброй?
— Вы и так храбрая!
— А ночью реву, как белуга! — лукаво усмехнулась Катя.
Романцов почувствовал, что не знает, что ответить. Почему-то он закрыл книжку.
— Вот дальше очень интересно, — сказал он быстро. — В двадцать седьмом году Громову пришлось выпрыгнуть с парашютом из самолета, потерпевшего аварию. Слушайте, как точно описано. — Он прочитал: — «Я поправил лямки парашюта и тут почувствовал, что у меня сильно горят щеки. Значит я все время реагировал правильно. Кровь прилила к мозгу. Если человек бледнеет, если у него дрожат ноги и от мозга отливает кровь, значит он испугался. В такие минуты решения бывают неправильны. А я не испугался и действовал четко и продуманно».
Он вопросительно посмотрел на Катю.
— Действительно, точно! Как в учебнике, — сказала она серьезно. Эти серьезные слова не помешали ей тотчас же оглянуться на зеркало и поправить прядь волос на виске.
— А не думаете вы, — сказала Катя, и в ее глазах вспыхнули насмешливые огоньки, которых обычно опасался Романцов, — что уж очень легко таким способом воспитывать храбрецов? Достаточно открыть где-нибудь… на Волге «школу храбрости»! Пожалуй, и Михал Михалыч Громов не раз в жизни бледнел! Может быть, даже плакал от страха? Не одна же я реву ночью, если близко упадет снаряд!
— Это пока материал. Я подумаю… — неуверенно заявил Романцов.
В коридоре затрещал звонок, послышались тяжелые шаги Насти. Скрипуче взвизгнула входная дверь. Затем что-то загремело, видимо упал велосипед, раздался звонкий смех, миг — и в комнату влетели две девушки. Настя уже успела с возмущением сообщить им, что у Кати сидит «какой-то сержант». С любопытством взглянув на Романцова, они бросились обнимать Катю.
— А мы тебя хотели позвать в кино, — с притворным огорчением сказала пухлая, круглолицая девушка.
— Я не пойду! — голос Кати почему-то звучал сердито.
— Понимаю, что не пойдешь! — протянула девушка и, не удержавшись, фыркнула, бросив пристальный взгляд на Романцова.
— Знакомьтесь! Это мои подруги по институту…
— И по торфу! Маня Ливеровская. — Круглолицая девушка сделала строгое лицо и протянула вскочившему Романцову мягкую руку.
— Лиза Кудрявцева!
Романцов поклонился другой девушке — худенькой, черноволосой, с узкими злыми губами. Она была красивая, но Романцов уже с месяц не понимал ничего в девичьей красоте. Он видел лишь одну Катю…
Он ушел от Кати в двенадцать часов, отлично зная, что не попадет в трамвай и ему придется итти пешком на Охту. Он больше не читал ей рассуждений Громова о храбрости, но, признаться, не жалел об этом. Они танцовали, и Кате приходилось насильно заставлять Романцова приглашать Маню и Лизу.
7. УДАР В НОЧЬ
За каменным сараем горел низкий костер. Пламя пожирало яростно трещавшие поленья. Так трещать могли только поленья, облитые керосином.
На снегу у костра сидели командир седьмой роты младший лейтенант Романцов, командир взвода младший лейтенант Рябоконь и разведчики — сержант Михеев и рядовом Азбек Минбаев.
Январские сумерки синели среди сосен. Вскоре показался чистый бледный месяц. На охапках сена, на сосновых лапах спали в обнимку с автоматами, поджав ноги в огромных, разношенных валенках, упрятав головы в поднятые воротники полушубков, изнеможенные бойцы. Самый черствый сердцем человек ласково улыбнется, взглянув на спящего ребенка. Однако куда трогательнее вид сраженного усталостью солдата которого сон опрокинул на рыхлый снег.
Романцов степенно беседовал с Рябоконем и разведчиками о незначительных событиях полковой жизни.
Пять дней, назад, 14 января 1944 года, с Приморского «пятачка», южнее Ораниенбаума, оттуда, где когда-то давным-давно исправно нес воинскую службу снайпер Романцов, где он убил 117 немцев, — войска Ленинградского фронта начали успешное наступление. Через день пошли в бой гвардейцы генерала Симоняка от Пулкова — на Урицк и Стрельну. Два удара — с южных рубежей Ленинграда, от больницы Фореля, от Автова, от Пулковской обсерватории и с «малой земли», от Ораниенбаума — раздробили немецкую оборону. Уже были взяты Ропша, Петергоф, Стрельна, Красное Село. Уже Романцов и его солдаты привыкли к наступлению. То что волновало и до слез радовало в первом бою: сотни окостенелых трупов немцев, разбитые дзоты и железобетонные доты, сожженные танки, вдавленные в землю пушки, русские крестьяне, которые в рубищах и лохмотьях выходили из леса и, рыдая от счастья, обнимали фронтовиков, — все это становилось теперь для Романцова обыденным и будничным.
Протянув к огню большие темные руки, Михеев что-то оживленно рассказывал. Остальные молча смотрели на огонь.
К костру подошел старшина роты гвардии сержант Соболев, солидный, хозяйственный, уже пожилой мужчина с тяжелой иссиня-черной бородой.
— Может быть, поужинаете, товарищ младший лейтенант? — спросил он.
— Согласен.
Опустив на снег мешок, Соболев вынул бутылку немецкого шнапса, банки норвежских селедок, головку голландского сыра — трофеи вчерашнего боя. Романцов налил водку в кружку, выпил и поморщился.
— Дрянь! — убежденно сказал он.
— Да, с русской водкой не сравнишь, — горячо откликнулся Рябоконь.
Романцов передал бутылку Михееву.
— У нас все лучше, — сказал он.
— Сущая правда, — сказал Михеев, отдавая Азбеку Микбаеву кружку и бутылку, — сахар американский я не обожаю. Тощий сахар, без сладости. А немецкие сигареты… — он презрительно повел носом.
— То ли дело «Беломор» фабрики Урицкого! — воскликнул Рябоконь.
На лицах Романцова и бойцов появилось мечтательное выражение.
С минуту все молчали.
Узкое плоское облако, освещенное месяцем, плыло над лесом и хутором.
— Товарищ командир роты, что я хотел сообщить, — сказал Соболев, — в штабе писарь Ворожейкин мне доверительно передал: едва товарищу Сталину донесли, что войска фронта взяли Кипень, он обрадовался и сказал: «Ну, через два часа Ропше — конец!» Так оно и случилось! — старшина поднял указательный палец. — Как же это вместить, что Вер-хов-ный маршал — и знает все деревни?