— Что ж, извольте, — сказал Гаврила Романович, отпил из бокала вина и продолжил. — Вы же понимаете, господин Сперанский, что достойные признания пииты на виду у общества. Они часть общества. Взять меня, уж простите, без ложной скромности, причисляю себя в видным пиитам. Так вот, любой мой вирш прежде зачитывается при дворе, он становится предметом разговоров…
Вот говорит великий русский поэт, говорит… А я ведь чувствую, нет, даже знаю, что не то он хочет сказать иное. Хочет, но не может.
— Я понимаю, Гаврила Романович, очень даже понимаю, — сказал, акцентируя на слове «понимаю». — А не желаете ли что-нибудь из моих виршей заслушать?
— Пренепременно желаю, — оживился Державин, всем своим видом оценив то, что я решил переменить тему для разговора.
— Извольте, Михаил Михайлович, — это уже решил подать голос и князь Куракин, чтобы хоть как-то обозначить, что и он тут присутствует.
— Вороне где-то Бог послал кусочек сыру; на ель ворона взгромоздясь… [Крылов Иван Ворона и лисица (басня). См. в Приложении]- Начал я обкрадывать Ивана Крылова. — Уж сколько раз твердили миру, что лесть гнустна, вредна; но только все не в прок, и в сердце льстец всегда отыщет уголок.
Закончил я читать басню, а аплодисментов все нет и нет. Алексей Борисович смотрит на литературного мэтра, а мэтр смотрит на меня с недоумением.
— Простите, Михаил Михайлович, но я, скажем так, на правах критика, скажу: или вы гениальный человек, или стихи пишут разные люди. У вас нет в подвале кандалов и рабов, которые пишут сии вирши? — сказал Державин и сам рассмеялся.
Отлично выкрутился и вопрос задал именно тот, ну и вроде бы как не оскорбил, а все в шутку перевернул. Ох, уж эта школа лести и интриг при русском дворе!
— Я пребываю в разных настроениях. И да, во мне, словно две, или три личности, каждая из которых рвется наружу, — поняв, что переборщил и теперь можно собирать вещи в Дом Терпимости для душевнобольных, я поспешил добавить. — Это творческие личности. У вас же, Гаврила Романович, разве не так, уж простите, что сравниваю ваше творчество со своими пробами пера.
— Эко вы! — усмехнулся Державин и повернулся к Куракину. — Алексей Борисович, а дозвольте я его у вас заберу! Такой вот молодец всякому нужен.
Куракин задумчиво посмотрел на меня, словно видел в первый раз.
«Что лишишься своего актива?» — подумал я.
И было крайне неприятно ощущать себя безвольной куклой, которую вроде бы и ценят, но она все равно вещь, потому имеет свою стоимость. Нет, я не романтик, не идеалист, который считал бы, что у человека нет цены, что жизнь бесценна и так далее в таком же духе. Все имеет свою стоимость. Что-то измеряется в деньгах, что-то не в них, но в ином эквиваленте. Однако, все имеет стоимость. И я также.
— Откажу вам, Гаврила Романович, без обид, такой удалой секретарь и самому нужен, — Куракин усмехнулся чуть кривоватой улыбкой.
А ведь, он сейчас всерьез думал о том, какую цену за меня предложить. Но хватило какого-то разумения, что я более ценный, чем может предложить Гаврила Романович Державин.
— Я и не рассчитывал, что вы откажетесь от такого молодого человека. Но все же… — Державин задумался. — Впрочем, об этом рано. Пишите вирши, прославляйтесь, как Надеждин и как Сперанский, а после я смогу вам в кое-чем помочь. Если на то будет воля уважаемого Алексея Борисовича, то мы поговорим еще о вашей судьбе.
Это что он только что хотел мне предложить? Может дворянство? Это в силах Державина? Он, как-никак президент коммерц-коллегии. Достаточно взять меня туда коллежским советником на полставки в коллегию, которая уже почти что и не работает, и все — дворянство. И ведь не станешь сейчас настаивать, просить и умолять. Или, к примеру, начинать без устали читать чужие стихи. Нельзя. Тут фасон держать нужно. Вот же засада. Мог бы уже завтра стать дворянином. Вот так просто.
— Но я так понимаю, что не только склонность виршесплетению имеете, Михаил Михайлович, но еще к чему-то? — вкрадчиво спросил Державин.
«Вот же, Гаврила Романович, умеешь же задать правильный вопрос. Вначале расслабил, уведя нить разговора, после вновь сделал попытку прояснить для себя то, за чем, собственно и пришел» — думал я, делая вид, что думаю.
— Ну же, Миша, не скромничайте! — сказал князь.
На «ты»? Ой же, княже, ну нельзя ведь самоутверждаться за счет других, даже, если этот другой я, всего-то, поповский сын.
Интересно, на что именно хочет вывести меня Державин? На проекты, которые были переданы Павлу Петровичу? Почему-то только это и приходит на ум. Но обозначить я решил иные свои дела.