Другие так и не попали, а я через полгода у бабушки говорил по-русски со страшным акцентом, но чисто – на идиш. В очень многих подобного рода семьях родители умели говорить на идиш, но употребляли его для того только, чтобы скрыть содержимое разговоров от детского слуха. Я же в нашей семье рассказывал братикам, какие тайны я слышал в разговорах папы с мамой. Я помню серьезный спор, когда мама настаивала на эвакуации, и утверждала, что нацисты не могут не быть юдофобами, и что мы должны бежать. А папа упорно повторял ложь довоенной прессы, что немцы – наши друзья, что даже в Первую мировую пленным жилось хорошо, и что все как-то обойдётся. Впрочем, эвакуироваться из нашего селения, где не было железной дороги, да и лошади, которых я видел, были в таком состоянии, что еле носили себя, было невозможно. Имеющийся транспорт увёз местную администрацию, милицию и сотрудников НКВД с семьями.
Мой идиш, на который я рассчитывал в случае чего объясниться с цивилизованными немцами, мне пригодился разве что для общения с депортированными из Европы в наше гетто бессарабскими, буковинскими, венгерскими евреями. И еще, спустя много лет, неожиданно сослужил мне службу…
Я попал в Америку без знания английского и, увидев человека, который, как мне по носу казалось, может говорить на этом языке, обратился к нему на идиш, легко с ним объяснился, и затем неоднократно пользовался бабушкиной наукой.
…В моих детских воспоминаниях того времени было очень много горя, но особое место занимали два дня безвременья, когда мы ожидали прихода немцев. Безумный, казалось бы, безосновательный страх сковал жителей местечка, потому что на самом деле ничего не происходило, если не считать каких-то деталей, которым можно было бы и не придавать никакого значения: я вдруг увидел, как на многих соседних домах люди рисовали кресты.
- Зачем вы нарисовали крест на своих дверях? – спросил я друга Колю Танского. – Ты хочешь, чтобы меня убили, а тебя – нет?
- Я не знаю, почему. Это не я делал!
…И тревога росла и росла. Утром мне даже показалось, что крест стал намного больше, чем вчера. Но я уже о нем cовсем не думал, потому что увидел, как стройными колоннами в наше селение въезжали мотоциклы с тремя пассажирами и обязательным пулеметом.
Истинное начало войны для меня состоялось.
Эпилог
За год до начала войны я с ватагой мальчиков катался на самодельных коньках по реке. Буг опасен и зимой, и летом. То ли разница температур, то ли рельеф дна Буга был таким, что образовывались водовороты, в которых опасно было не столько течение, сколько перепад температуры. И если летом от судороги можно было спастись уколом иглы (мы плавали непременно с булавкой, приколотой к трусам для этой цели), то зимой шансы спастись в проломе были намного ниже. Но однажды тонущего зимой мальчика мне все-таки удалось вытащить за шарф, который я ему бросил вместе с палкой, за которую он ухватился, и семья спасенного Коли испытывала чувство непреходящей благодарности, часто посещала нас, и в первые дни после прихода немцев очень поддерживала нас морально и материально. Но наше чувство защищенности оказалось преувеличенным: после первого же приказа полиции, что население не может контактировать с жителями образованного гетто, благодетели исчезли раз и навсегда.
Мы оказались один на один со страшной судьбой, предначертанной всему еврейскому народу.