Начало
Старик был слаб, и у него ничего не было. Даже имени.
Он молча сидел на морском берегу возле костра. Огонь отражался на его влажной коже. Морщинистое лицо казалось изможденным, руки безвольно опушены. Во всем его теле живыми были только глаза.
Когда-то старик был другим. Когда-то у него даже было имя. До того как по морю пришли белые люди с огненной смертью. Старик так хорошо помнил тот день. Он был молод, силен. У него была семья, и власть. А у белых людей была огненная смерть, и она брала, что хотела, даже самых лучших воинов, тех, кого отметил Кавиль. Шибалба – вот где все они теперь.
Старик не знал, сколько времени прошло с того дня. Может быть, неделя. А может быть, год. Или даже три тысячелетия. Время высушило его, сделало меньше, слабее. И злее. Наполнило молчаливой яростью, жгучей, словно яд гремучей змеи. Время отняло у него все. Деревню. Семью. Жизнь. Не смогло забрать только память. И веру, что горела теперь огнем в его темных глазах.
Старик стиснул зубы и подавил злобный рык. Уставился взглядом в никуда. Он снова видел белокожего в блестящей одежде, которую не брали ни стрелы, ни топор. Даже кровь почти не оставляла на ней следов. Но череп его оказался не тверже любого другого, и это спасло старику жизнь.
Он зло сплюнул в огонь, как тогда - на тело поверженного врага. Белокожие люди - железные демоны. Но они тоже смертны. А ведь когда-то старик верил, что они – посланники Кинич-Ахау. Но нет. Их боги тоже мертвы, все до единого, и давным-давно. Начали стариться, когда перестали получать кровь побежденных врагов, с той первой войны не ради жертвенных душ, а ради власти. Старик не знал, кто из богов умер первым, а кто последним. Но в тот миг все изменилось. И пришли белые люди.
Старик поднял лицо, уставился в ночное небо, полное мертвых звезд. Когда-то там была жизнь. Ицамна… Чак... Кинич-Ахау… Их больше не было, но старик все равно шептал их имена, всех богов, которых мог припомнить, и тех, чей дом был там, наверху, и тех, кто обитал под землей. В смерти все едины.
Тишина.
Голова старика упала на грудь, и плечи затряслись мелкой дрожью. А через миг тишину прогнал хриплый смех, похожий на лай дикой собаки. Старик хохотал. Над своей беспомощностью, над тем, что великие боги оказались слабее него, человека. Но он все изменит, раз уж ему выпало стать Творцом. И он все сделает правильно.
Отсмеявшись, старик подобрал с земли грубую, наспех сделанную плошку, бросил в нее несколько кусков глины и яростно стал толочь. Осколки не больно кололи пальцы, пыль лезла в нос, оседала на его лице, но старик трудился, не замечая ничего. Когда в плошке остался лишь глиняный песок, он бережно высыпал его на большой свежевыделанный кусок светлой кожи, взял новые комья, и снова принялся за работу. И так раз за разом, пока на кожаной подстилке не образовалась хрупкая пирамида из глиняного песка.
Несколько минут старик сидел, просто уставившись на нее. То ли отдыхал, то ли собирался мыслями. А может, просто любовался делом рук своих. Потом встал, чтобы набрать воды. Плошка была невелика, пришлось сходить еще дважды, прежде чем глина стала мягкой и податливой. Тогда старик вынул припасенный пузырек, бережно обмотанный в несколько мягких тряпиц, зубами вытащил пробку, и опрокинул его над глиной. Долго держал, даже после того, как упали последние капли густой черно-красной жижи, ждал еще несколько мгновений. И только поняв, что внутри ничего не осталось, отшвырнул пустой пузырек и ласково вымесил глину, любуясь, как она меняет цвет, наслаждаясь тем, как острый солоноватый запах щекочет ноздри...
Остановился. Пусть было темно, старик знал, что глина стала кроваво-красной. Зачерпнул немного пальцами и провел по щекам, и лбу, и шее. Зачерпнул еще немного и нарисовал на плечах и груди круги. И только теперь принялся за дело.
Пальцы действовали неумело. Глина то комкалась, то, наоборот, распадалась хлопьями. И все же фигурка приобретала человеческие формы. Большая голова с высоким плоским, и точно придавленным чем-то, лбом. Сильные руки и ноги, мощный торс, мужественный фаллос. Пальцы теперь легко и отрывисто касались глины, разглаживая поверхность. И с каждым прикосновением с губ старика слетали имена.
- Кукулькан… Ицамна… Ах-Пуч… Чак... Кинич-Ахау… Кими… Иш Таб… Кавиль…
Много-много имен. И так много раз по кругу, словно старик призывал все силы мертвых богов возродиться в этом новом, единственном. И с каждым словом голос старика звучал все громче и громче, он почти кричал, хрипло, насколько позволяло покалеченное горло. И, наконец, умолк и обмяк.
Осталось последнее.
Этот новый бог был так слаб, как младенец.
Старик осторожно передвинул его и кожаную подстилку ближе к костру, так, чтобы языки огня ласкали фигурку, делая тверже и сильнее, а сам лег рядом. Жар опалил лицо и грудь, глина, которой он разукрасил себя, мгновенно схватилась жесткой коркой, но старику было все равно. Он ничего не чувствовал. Достал короткий ритуальный нож и перерезал себе запястья. Какое-то время смотрел, как кровь тонким ручейком, нехотя, бежит по подстилке, собирается под ногами божества, а когда веки стали тяжелеть, перевернулся на спину, лицом к небу.
Старик хотел увидеть, как там, наверху, поселится новый бог. Молодой и сильный. Сильнее всех, что старик знал прежде. Этот бог установит свои правила.