Сразу на душе полегчало. А адъютант мне кружку подаёт. Мол, выпей, лётчик, за своё спасение. Считай, второй раз родился. Заглотил я шнапс, рукавом занюхал. И правда, отпустило. Ну, тут опять в штаб импровизированный ломятся, оказывается, того англичанина, что нас таранил, прямо на позиции занесло и ребята его подобрали. Хотели было его на месте кончить, да пожалел я, всё-таки, храбрый оказался, не отвернул. Упросил я генерала его до наших оставить, уж больно меня удивило, как тот поступил. По-настоящему, как истинный воин. Ну, ладно. А тут и «лайми» в атаку опять пошли. Подхватились мы с десантником, и тоже на позиции. Я — за пулемёт на крыше, он со своими внизу, мясорубка, одним словом. Уже второй ствол сменил, когда откатились, да и то потому, что им в спину ударили. И опять наши. Десантники Штенцлера на подмогу подоспели. Прорвалось из Блэчли-Парка, где у «томми» шифровальная школа была. И притащили с собой пленных человек двадцать. Ну, пленных в подвал, а командира десантуры — к нам. Здоровенный шкаф. Наши погоны увидел — заробел. Всего-то навсего унтерштурмфюрер. Офицеры все полегли. И фамилия у него интересная. Шварцнеггер. Густав. Ладно. Распределили мы по быстрому его ребятишек. Ждём утра. А до рассвета ещё часов шесть. И британцы словно осатанелые лезут. Дошло уже раз и до рукопашной. Как раз подо мной, в смысле под моей крышей всё и было. Обер-лейтенант Шмеллинг, тот самый, олимпийский чемпион 1936 года, со своим взводом. Как раз стрельба кончилась, а там, во дворике, мясорубка полным ходом идёт! Меня даже передёрнуло — вспомнил я свою последнюю посадку в Китае, когда в мясорубку попал. Слышу орут, хряск, бойцы орут, а что — не поймёшь. Хотел уже гранаты вниз кидать, потом сообразил, что орут почему то по-русски… Высунул голову осторожненько, чтоб шальной пулей не подшибли, пытаюсь чего нибудь разглядеть. Не видно ничего. Только орут внизу по-прежнему, да матерщины прибавилось, на обеих языках. Стал я чего то соображать и лезут мне в голову мысли нехорошие. У второго номера спрашиваю: "Люстра есть?" Тот головой кивает и достаёт из сумки ракету осветительную. Ну, подвесили мы её, прямо над головой. Сразу светло стало. Драка внизу стихла, потом слышу вопль разъярённый, куча высказываний и пожеланий в адрес командования всего Союза… Самое смешное знаете что было? Ни за что не догадаетесь, с кем Макс дрался, а победить не мог! Его старый противник: чемпион испанской всемирной спартакиады 1937 ого года Николай Королёв, подпоручик русских десантных частей. Любо дорого было посмотреть, как они челюсти друг другу сворачивают. Да и Густав от них не отставал: настоящая машина! Ох, и здоровый же он, однако… Ладно. Стали тут связь налаживать с вышестоящим начальством. Связались со всеми, и выяснили, что от британцев уже давно ничего не осталось. Всё что у них было — зачистили в ходе, как «яйцеголовые» выражаются, межплеменных разборок. Словом, командиры между собой разбираются, слышу: гудит, гремит, стенка кирпичная в песок, и из-за неё появляется тупая морда русского «ЛК-13». Люк откинулся командирский, и я обалдел, когда из танка Сева вылез. Попаленый весь. Но живой! Ох, и давно же мы с ним не виделись… он, правда, при виде моей сияющей физиономии тоже обалдел. Гора с горой сойтись не могут, а человек с человеком… Тем более, на войне… Ну, ребята в тыл пошли сразу, а мы за встречу присели. Благо, и отметить чем нашлось…
Сквадрен-лидер Фриц Штейнбаум. Лондон
…Дверь конуры, в которой я заперт, открывается. На пороге стоят двое десантников в полном облачении. Они с ног до головы увешаны оружием. Первый из них, что побольше, нагибается, и легко, словно ребёнка поднимает меня с пола. Второй присоединяется и меня выволакивают наружу. Ноги немного затекли. Но вскоре я уже довольно сносно передвигаю ими. После прохода по подвалу мы оказываемся на улице. Уже рассвело. Возле развалин дома стоит громадина фашистского танка. Таких я ещё не видел: весь какой-то квадратный, с длинной, увенчанной набалдашником тормоза пушкой увесистого калибра. Стрельба и канонада прекратились. Вокруг — тишина. Возле танка стоит невесть откуда извлечённый стол. За ним сидят двое: русский офицер-дружинник латных частей с погонами полковника и сбитый мной оберстлейтенант люфтваффе. Перед нацистами стоит бутылка шнапса, мелко порезанное сало, колбаса. Закусывают, гады… Полковник поворачивается ко мне, и меня передёргивает — у него половина лица. То есть, одна половина нормальная, как у всех людей, а вторая — вся в лилово — розовых пятнах. Хорошо горел, видно… Он смотрит на меня, затем обращается к лётчику.
— И что, Макс, вот этот сопляк тебя уронил?
— Да, Сева. Знаешь, на таран пошёл.
— На таран?
Удивлённо тянет дружинник. Его взгляд несколько меняется. Теперь он смотрит на меня с каким то уважением, что ли…
— Слушай, Макс. Ей Богу, он ведь не англичанин. Спорим?
— Да даже спорить не хочу, Сева. Или ваш, или наш. Но что не «Томми» — и так ясно. Эй, летун, ты кто?
Я молчу. Лётчик поднимается, и я вижу, что он здорово навеселе. Наливает кружку шнапса. Кладёт на хлеб кусочек сала и колбасы. Затем придвигает всё ко мне.
— Выпей, летун. Заслужил!
Дружинник вторит:
— Пей, не бойся! Честно заработал. Моего друга мало кто уронить на землю может. Ты вот — смог! Так что пей.
Чувствую, как мне развязывают руки. Растираю кисти и пью, затем закусываю. Эх, наглеть, так наглеть.
— Сигарету бы.
Оба гада смеются. Затем латник извлекает из кармана серебряный портсигар с вензелем и достаёт из него толстую папиросу. Один из конвоиров щёлкает зажигалкой, и я окутываюсь ароматным дымом. Как хорошо! Сразу видно, что это не эрзац, которым мы последнее время пробавлялись.
— Садись.
Передо мной появляется пустой ящик из под снарядов. Я не обижаюсь. Оба фашиста сидят точно на таких же. Тут появляется новое действующее лицо6 русский монах в непонятном звании. Но по тому, как тепло его приветствуют сидящие за столом, явно в немаленьком.
— Значит, немец… Спартаковец?
Глаза оберстлейтенанта холодеют.
— Был. Коммунист.
Теперь все трое смотрят на меня как на нечто гадкое и отвратительное.
— Где вступил?
— Мадрид.
Парочка, явно удивлённая, переглядывается, затем вновь наливают. Уже всем троим. Опять пьём. Монах воздерживается. Не положено.
— Вот где свидеться довелось… Где ещё был?
— Китай. Норвегия. Франция. Здесь.
— Молодец!
Неожиданно выдаёт русский полковник.
— Женат? Дети есть?
Перехватывает горло.
— Были. Бомбой. Накрыло.
Они некоторое время молчат.
— Дурак ты, братец. Не на ту сторону стал. Обманули тебя большевики, теперь — извини. За всё в этой жизни платить приходится. У него — дочка. У меня — трое. Что же, им умирать из-за твоих идей? Нет, для этого мы и воюем. Не мы Версаль придумали. Не нам и отменять…
В желудке становится тепло, и их слова доносятся словно сквозь вату. Чего они проповеди читают? Что я, не знаю про приказ? Членов III Интернационала приказано кончать на месте. Об этом я и говорю обоим наци. Те переглядываются.
— Дурак. Сколько тебе? Двадцать пять, двадцать семь? Тебе бы жить, да жить. А ты? Раз немец — давно бы взял своих в охапку, да к нам. Пожурили бы, раскаялся. Отбыл свой срок да и всё. И дети бы при тебе были. А может, и жена.
Глухо бормочу:
— Иудейка она.
Ведь знаю, знаю, что правду сейчас они говорят! Но…
— Господа офицеры! Гауптштурмфюрер Отто Скорцени! Прибыл за вашим пленником.
Нашу беседу прерывает появление нового действующего лица. Здоровенный эсэсовец, со шрамом через всю щеку. Танкист и лётчик переглядываются, затем наливают ещё раз.
— Так, посиди-ка.
Гауптштурмфюрер видит, КТО пьёт за столом и у него вытягивается лицо. Особенно при виде извлечённого монахом символа веры. До меня доносится разговор.
— Вам напомнить, гауптштурмфюрер, положения об офицерах латных частей? Или моему другу позвонить в Берлин, вы знаете, кто он?
— Нет, сие дело церкви…
У Скорцени явно начинают дрожать колени, и он вяло отбрехивается:
— Господа, господа, ну у меня же приказ, я должен, у меня будут проблемы…
Танкист зачем-то с кривой усмешкой кладёт руку на кобуру:
— Нет человека, нет проблемы.
Никогда не видели белого от ужаса эсэсовца? Я вот увидел. И то, как он исчез в мгновение ока. Все трое возвращаются за стол, вновь наполняют кружки:
— Ну, прощай, летун. Мы на тебя зла не держим. И ты не держи.
Мы пьём. Мне протягивают уже зажжённую папиросу, и я глубоко затягиваюсь. Конвоиры отводят меня в сторону, а троица куда-то звонит из принесённого к столу полевого аппарата. Появляются два здоровенных монаха и забирают меня. Плевать. Мне — всё-равно. Я уже запутался во всём. Эх, скорее бы…
Меня ведут по развалинам Лондона. Длинный путь на эшафот. И чего тянут? Накормили, напоили, покурить дали. Вот сейчас бы и кончали. Не хочется трезвым на тот свет уходить… Выводят к грузовику. Чьи-то руки подхватывают меня и втаскивают наверх, в кузов. Значит, это ещё не конец… Проклятие! Хуже самой смерти может быть только её ожидание. Нас куда-то везут. Я ведь не один в машине. Нас человек десять. По углам кузова грузовика стоят конвоиры с автоматами, внимательно наблюдающие за нами. После часа езды мы оказываемся на месте. Меня отделяют от остальных и заводят в небольшой домик, где меня встречают два русских монаха, вполне прилично владеющих немецким языком. Начинается допрос. Через два часа я выкладываю им всю свою жизнь. Затем меня уводят и запирают отдельно ото всех. Неужели потому что я немец? Может быть. Вечером мне приносят ужин. Ого! Очень даже приличный! И кучу книг. В основном ИХ партии. В моей камере есть электричество, и я почти всю ночь читаю. Три дня меня не водят на допросы. Я только ем и читаю. Куревом меня снабжают конвоиры. На четвёртые сутки меня вновь навещают монахи. Они приносят решение моей судьбы. Исправительный монастырь строгого режима где-то в России, до искупления вины…