- Тто что тты ввидишь ббегущее и в дделениях - это струны, а оттростки - кколками нназываются.
- А сам как инструмент называется? Что на нём играют? - Стыдно признавать, что Орджин обычно всегда мог заинтересовать любой дребеденью... толковый котелок у нытика, жаль только, что он его враг.
- Он нназывается гайтарой... - любовно поглаживал корпус её обладатель.
- И для каких целей она служит, эта твоя гайтара? Понятно, что на ней играют, но что именно? - Практичный Ласс не разбирал ценности вещи... нет, ну в вылазках по Аэн, они с разведчиками иной раз баловались свирелями для улучшения настроения. Но маленькие трубки и здоровая байда - разные вещи.
- На нней играют ммузыку...
Ласс продолжал недоумевать: - Это понятно. А ты умеешь на ней играть?
Несколько неуверенно, но все, же твёрдо Орджин ответил: - Я ссамоучка, и ммать меня кое - ккаким азам обучила. Оттец зря нничего не оставвлял. Это ннаследство.
“И что у него за отец был, оставивший такие сокровища”?
- Тебе её тащить, - пожал плечами Ласс и припал на загодя простеленную циновку. Холод уже не волновал. Хотелось просто спать, а там... где наша не пропадала? И не на таком приходилось кости морозить.
Неприятность состояла в том, что его чуткий слух поставлял сведения о том, что было вне его поля зрения. Судя по всему, большой палец Орджина ударил по натянутой струне и та напряжённо зазвенела. Потом была, какая-то суета, с настраиванием инструмента и потом прозвучал бас. Бас, затонувший в тиши Аэн: - Ппосвящаю этту ппеснь - моим ппогибшим ддрузьям, которые отдали ссвою жизнь рради общего ддела.
И под такое неблагозвучное начало, заставившее Ласса перевернуться на другой бок, вознеслась мягкость переливов инструмента и красота его звучания. Глубокое и протяжное звучание сбивалось, приостанавливалось для последующего продолжения, а пение... стёрло все представления о действительности (и откуда он таких слов понахватался, спрашивается?)
А ночь, казалось, пела с балладой в унисон:
Солнце в небе, надо мною светит
Обжигая стопы, раскалённой плетью.
Капля пота, срываясь, на землю упала -
То ли этот мир, то ли я вверх ногами,
Может быть, смышленый, а может и глупый...
Но пасти смерти - расцелую зубы! Простите...
не умею размышлять я трезво,
не умею видеть я конец в начале.
Но покамест птицы, в небе шьют порезы -
Только смерть одна меня всегда стращала.
А грудная клетка, словно дивная услада.
За которой сердцу - ничего не надо.
Темп нарастал и нарастал, и Ласс путался... слова, которые нашептывались ему, откуда-то снаружи, разнились с его представлением о жизни. Сначала он думал о том, что нужно швырнуть в певуна, чем-то потяжелее, пока к их лежбищу не поспели всякие разные зверушки. Но магнетизм строк очаровывал, и он весь отдавался песне.
Небо вытащит серую пасмурность,
Красками праздника с дарственной надписью:
“Нет тебя”! - Бескрайнее счастье.
А юность молчит. Юность во власти.
Иллюзия свободы - действительность плена.
Талия под ризой - былого тлена.
Усилие вчерашних бессилий -
бездействие, что действует...
С разрушительною силой.
За припевом неслись новые строки, но Ласс ничего не слышал. Точно его разум объединился с ночью, и было это наваждение или явь? И он видел: и Орджина, рвущего струны, страдающего над музыкой, которую сам придумал и себя самого лежащего с пустыми зрачками и искошенным лицом, чернее обычного.
А взор потёк, сменяя увиденное, и вот песчаная гряда преодолена, он постанывает и шатается от полученных ран, а всё же волочиться. Дабы умереть по пришествии нового дня, в забвении и одиночестве.
...Нет!
Охотник рывком запрокинул безвольную голову и попробовал вскочить. Мышцы повело судорогой, и они обмякли, закапал гадостный пот, а он всё продолжал брести...
Рядом валялась брошенная гайтар с надломанной подставкой от деки. Напуганный Орджин стирал платком что-то липкое, сочащееся с ушей, приговаривая: - Я ппросто сочинил четтверостишия, ббез ззлого уммысла. Тты ччего? Лласс, ттебе плохо?
Чувствительность, вовремя вернулась к руке, и он возложил её на плечо учителя: - Я видел его. Видел, - бисировал он.
- Ккого?
- Он жив, один из них жив. - Ласс выдохнул в не верящее, счастливое лицо и откинулся без сознания, где на задворках его в мечтательной и колыбельной манере мурлыкали: