Но такие уместные с чужой кровью из прокушенных пальцев в украденном видении.
Эти зубы моментально притащили его в реальность из задумчивости и созерцания. Пигалица отбивалась совсем слабо, растерянно. А когда он и сам невольно облизал свои губы, едва сдерживаясь, чтобы не поморщиться от вкуса горечи и склизкого красильного жира на языке, как девчонка напротив вдруг застыла.
Словно зависла.
Он мог поклясться, что пигалица не может оторвать своих странных глазенок от его лица. Изо всех сил пытается глядеть куда угодно, но все равно возвращает взгляд на его губы.
Его снова понесло.
Она даже не дрожала в его лапе.
Просто смотрела на него, запрокинув голову почти на излом. Маленькая, невероятно ошарашенная, сбитая с толку его близостью.
И до одури возбужденная.
По крайней мере он хотел бы так считать, замороченный новыми образами. Ему хотелось захныкать как маленький ребенок и зареветь в голос — показать, кто тут на самом деле самый сильный. Вдруг захотелось провалиться под землю, нырнуть в бушующую, как его мысли, воду, чтобы хоть как-то успокоить рвущуюся наружу ярость.
Реальность размывалась, и не было видно ни очертаний зданий за балконом, на котором полотнище тонкой портьеры колыхалась от легкого ветерка, иногда захлестывая ее ноги, ни цвета неба со светилом, поднимавшимся из-за горизонта.
Она стояла к нему спиной. Он отчетливо видел, как красиво освещает ее утренний свет, мягко подчеркивая невероятно притягательный рисунок изгиба бедер под легчайшей тканью, хрупкую спину с томительно-нежной талией и линии плеч. Полупрозрачная кожа завлекательно мерцала, призывая коснуться губами, как некоей святыни.
Один чужой шаг и он сверху вниз глянул чужими глазами.
Она стояла к нему спиной… и держала на руках крошечного младенца, с упоением сосавшего материнскую грудь. Еще один чужой шаг, и она сама повернулась. Чудеснейший миг узнавания и ее лицо озарилось такой улыбкой, что захотелось закричать на весь мир от вселенского счастья. Улыбки, что была сравнимой с запахом чистого сладкого воздуха, душного от вожделения зноя, пьянящей сильнее самого крутого алкоголя, срывавшей реальность мощнее самого замороченного наркотика. Захотелось завыть от раздирающего монструозными когтями тоскливого понимания, что не ему она так улыбается.
Или…
Дурман без особого труда уносил его из этой реальности, заволакивая остатки сознания мгновениями чистейшего чужого счастья. Ничего подобного он никогда не ощущал, и нахально купался в украденных видениях.
Она могла без проблем воткнуть ему в живот меч. Она могла бы одним махом разрубить его напополам или отсечь голову. Она могла сделать что угодно, но вместо этого лишь тяжело дышала, приоткрыв рот.
Пальцами он чувствовал, как перекатывается воздух в ее горле. Тонкие подрагивающие губы так и призывали разбить их кулаком, вонзиться зубами, чтобы яркие капельки крови выступили на потрескавшейся пересохшей нежной кожице. Он почти не понимал, насколько сильно ему пришлось склониться к ней поближе, не осознавал, как сильно вытянута ее шея под его ладонью.
Все что он ощущал, это как сильно он хочет смять их поцелуем.
В эту же секунду, едва он осознал свои истинные желания, Рей окончательно понял.
Понял, что ненавидит эту пигалицу.
Ненавидит так сильно, что готов свернуть ей шею прямо сейчас, на этом же месте. Готов удавить за то, что сама того не желая, перевернула с ног на голову всю его жизнь. Смела напрочь все его желания и мысли, раздавила все принципы и мечты.
Он не успел выполнить свое последнее желание. Пташка под его пальцами словно услышала его мысли и… в одно движение вывернулась из хватки, оставив на его пальцах призрачную пульсацию своей бьющейся жилки.
Мир снова окрасился всеми оттенками крови. Он больше не сдерживался, ненависть отпустила все цепи и он искренне желал убить ее. Рубил изо всех сил, через пелену безумия понимая, что еще вот-вот, еще секунда и он пронзит ее своим мечом, с потаенным диким умилением осознавая, что пигалица умудряется сопротивляться. Но она ему не была особо сложным противником, и вот Рей уже мерзко ухмыляется, придавливая ее коленом. Он хотел расплавить эти блестящие разнокалиберные зубы, выжечь их из безобразно раззявленного рта. Спалить к дьяволу эти сверкающие ненавистью глаза, словно все его чувства прилипли к ней тоже.
Но рука дрогнула.
Меч уже проплавил дыру в камнях, когда он понял, что ее пальцы почти продавили его броню на бедре и стискивают ногу. Боли еще не было, но вдруг захотелось, чтобы металл ее протеза сдавил сильнее, чтобы он смог почувствовать и ее прикосновение. Болезненная искра в голове и он уже сдирал с ее головы многочисленные заколки, дабы вцепиться в эти ядовитые, обманчиво мягкие волосы, стиснуть их в кулак.
И своровать еще немного ее будущего.
Она сидела в огромной ванне, наполненной серебристой жидкостью. Сидела сгорбленная, как побитая собачонка, никому не нужный разбитый суровой реальностью бесхозный щенок, спрятав лицо между острых коленок. Точеная кисть цепко держится за бортик, сливаясь цветом с серостью матовой поверхности, выделяясь лишь тусклыми пятнами почерневших ногтей. Плечи судорожно подрагивают, словно она едва сдерживала глухие рыдания, а позвонки грозили прорвать полупрозрачную натянутую добела кожицу.
Неподалеку размываются длинные тени. Одна из сумрачных фигур крепко держит вырывающегося ребенка, что своими криками и рвет ей сердце.
Он не слышит этих ярких визгов непонимающего маленького существа, тянущего к матери маленькие ручонки, но ему они тоже рвут душу, словно это он, не кто-то чужой, нависает над ванной. Чужие, не его, руки вдруг перехватывают еще одно крохотное существо, пытавшееся проскользнуть мимо ног, уже успевшего схватиться малюсенькими пальчиками за руку застывшей в ванне пигалицы. Он готов вырвать себе сердце от понимания, что их двое.
Детей у нее уже двое.
От какого-то чужака.
Двое малышей.
Второго ребенка уверенно забирают серые руки, проявившиеся откуда-то сбоку.
А он чужими ногами делает шаг.
Чужими руками вытаскивает из ванны трясущееся мелкой дрожью тельце, безропотно позволившее ему подцепить ее под коленки и поддерживая под хрупкую спину, унести.
На них двоих накидывают какую-то легкую ткань, укрывая вуалью спрятанную на чужой груди плачущее лицо.
Он не своими руками несет ее по длинным серым коридорам, под яркими светильниками, бросающие на нее пятна света. От каждого света она едва заметно вздрагивает, но он уносит ее дальше, и снова новые блики со стен корежат ее, как кислота.
Он чужими руками принес ее в огромную залу, с кучей странных кушеток, соединенных между собой плавными перемычками. Положит ее на одну из кушеток, и только потом чужими глазами заметит, что остальные заняты телами детей Зеллы. Каждый из зеллонианцев будет внимательно смотреть, как ее тельце будет осторожно уложено на бок на свободное ложе.
Каждый из них будет смотреть только на нее.
Ближайший к ней зеллонианец, едва достигший юношества, протянув серую руку через перемычку, уверенно сцапает ее за тонкую лодыжку, стыдливо выглядывающую из-под накинутой ткани и уляжется поудобнее, так и не отпустив женскую ступню.
Он не сразу понимает, что все эти дети Зеллы на мягких пуфиках так или иначе касаются друг друга.
Сцепленные в одно целое, неразрывное.
Он все ждет, когда же его вытолкают прочь.
Но вместо просьбы покинуть святилище, тело, которое он сейчас занял, только подталкивают. К ней подталкивают, приглашая занять свободное место рядом.
Он лег вплотную к скрюченному тельцу, занимавшему едва ли треть кушетки. Прижмется к лопаткам, готовым прорезать чужую грудь своей остротой. Мягчайшая нежная ткань прошлась по телам режущими нервы ножами и яркий нестерпимый свет залил всю залу, не давая ни малейшей возможности открыть глаза.