Пека объяснил.
— Это не для одного работа. Наверно, непрочно сделал, — усомнился Гоша.
Пека обиделся:
— Проверь, хоть сейчас. А один потому, что пионер — всё равно пионер, даже если он один останется.
— Правильно! Ты это в «Ленинских искрах» вычитал?
— Не вычитал. Лоза говорила.
И как-то самой собой случилось, что Машины ночные босоногие судьи привязались к ней крепко. Девочки звали ее «Маша» и всегда вертелись вокруг, брали под руки, мальчишки называли официально «Лоза» и внешне не выражали никаких знаков симпатии, но любили, чтобы она ходила с ними, чтоб принимала их работу.
Маша замечала это и относила за счет того, что ребята скучают по родным. Хорошо в лагере, но к концу срока мысли невольно тянутся к папе и маме, — такой уж возраст.
Это чувствовалось и в лирических записях Пеки Галкина, который любил описывать в дневнике своего звена красо́ты природы. За три дня до отъезда Лоза прочитала его запись:
«Солнце уже освещало всю окружающую природу. Ребята спали крепким сном и ни одного звука не было слышно во всей даче. И только птицы пели в лесу свои веселые песни. Одна сорока летала с дерева на дерево и призывала к себе своих любимых детей. Жаворонок, поднявшись высоко к самым белым облакам, пел свою песню и навевал людям воспоминания о близких, о папе и маме… Заиграла фанфара, и ребята быстро вскочили, а я раньше всех, потому что не спал и смотрел в окно на эту красоту…»
Глава семнадцатая
Тихо течет Сейм, разбросав неширокие рукава по зеленой луговине. По берегам — камыш, лодки, привязанные к пенькам или вбитым в землю колышкам.
Но вот река вбегает под своды высоких деревьев, точно под зеленые арки. Она огибает круглый крутой мысок, на котором стоят кирпичные корпуса сахарного завода. Зданий много, но их прикрывают деревья, пышные кустарники жасмина, низенький терновник. Сад или лес, никак не завод! Хорошо.
На главной улице, прорезавшей заводской поселок, маленькое чистое строение, побеленное снаружи и изнутри. Это радиостанция. Хозяином здесь — кучерявый белозубый парень в голубой трикотажной майке, Машин семнадцатилетний двоюродный брат Валентин Лоза.
Валентин разрешает Маше зайти посмотреть его станцию. На щитах торчат какие-то рукоятки, кнопки, их очень много. Стоит покрутить одну из них — и раздается какой-то странный, убывающий свист, словно кто-то нырнул в водоворот и исчез, втянутый на самую глубину. Фиютть! Виуу! Фьовв! Чьи это голоса? Он их ловит в эфире, но чьи они? Не марсиан ли каких-нибудь?
Валентин снисходительно поглядывает на двоюродную сестру. У него такие же, как и у нее, пухлые, резко очерченные губы, а нос чуть покороче и позадиристей, вроде как у дяди Тимофея. Зато Валентин кучеряв, а Машины гладкие волосы туго заплетены в косы, и никогда они виться не будут. И везет же мальчишкам!
— Какую тебе станцию? Хочешь, настрою на Киев, на Мадрид, на Париж? Заказывай — услышишь.
Она заказывает и Киев, и Москву, и Париж, и Мадрид, И всё прекрасно слышно. Жаль, она не знает испанского и французского языка: говорят так четко, так раздельно, что очень хочется понять. Хотя, кто их знает, что они там передают. Может, против нас какие-нибудь гадости?
— Ты комсомолец? — доверчиво спрашивает Маша двоюродного брата.
— Я беспартийный интеллигент, — отвечает он с усмешкой. — Энтузиасты всюду нужны, как сказал автор пьесы «Чудак». Хорошая пьеса. Я ее по радио слушал, из Москвы транслировали.
— А почему ты не вступишь в комсомол, если ты энтузиаст?
— Слушай, сколько тебе лет, агитаторша?
Она краснеет:
— Шестнадцать скоро. Я не агитирую. Смешно агитировать за то, о чем молодежь мечтает.
— Я не карьерист. Я докажу, что и без комсомола я буду полезным советским гражданином.
— Конечно, полезным можно быть и без комсомола. Но ты один, а так был бы в коллективе. Организованный человек чувствует не только свою личную силу, ему уже и сила коллектива своей кажется и духу придает. Ты индивидуалист.
— Ну, ладно, оставим философию. Сейчас будет пионерская передача, как раз для тебя. Послушай.
Он включает Москву. Звенит фанфара, и хор из маленьких ребят, девочек и мальчиков, запевает тоненькими голосами:
Труба зовет и меди голос звонкий Несет призыв за горы и моря. В Калькутте, Вене, Лондоне, Нью-Йорке Зажглась в сердцах московская заря. Глаза и воля непреклонны, Уж недалек последний бой, И пионерские колонны Идут шеренгой боевой! И пионерские колонны Идут шеренгой боевой!