— Больно было? — спросил маленький Ленька. Вокруг Маши уже стояли ее верные друзья. Они обо всем уже знали, неизвестно откуда.
— Неужели не больно, — мрачно ответил Славка, не глядя на дрожащую от слёз Машу. И, чтобы подбодрить ее, сказал. — Меня отец часто дерет. Последний раз я ни разочка не заплакал, но когда держишься, то хуже, больнее. А когда кричишь, то легче.
Никто не спрашивал, за что били. Взрослые сильней, они всегда найдут за что. Мало кто из них разбирается в сути дела.
Она стояла в углу двора и дрожала. Повернув лицо, увидела, как няня вынесла помои и оглянулась, ища ее глазами. Тогда Маша вышла на улицу.
— Не приставайте к человеку, — сердито сказал Славка ребятам, побежавшим, было, за Машей, и увел их в глубину двора.
Стемнело. Маша пошла к железнодорожному мосту, где когда-то грозил ей ружьем иностранный солдат. Под мостом ехали поезда, над ними по мосту звенел трамвай. Люди спешили домой с работы. Никому, не было дела до того, что Машу обидели. И кто обидел? — Отец, которого она так любила и ждала!
Становилось прохладно, но Маше от этого было только приятнее: меньше горело побитое место… Невзначай она подошла к забору своего двора и вдруг услышала:
— Маша! Машенька! Домой пора! — это кричала из окна няня. Маша не двинулась с места. «Уже волнуются. Так им и надо» — подумала она.
Спустя полчаса няня вышла на улицу, щелкнув щеколдой калитки, и снова стала звать Машу.
Маша стояла неподалеку у забора, но в темноте ее не было видно. Уже хотелось есть, но для этого надо было идти домой. И не на улице же ночевать, в самом деле!
— Машенька! — звала испуганно няня.
— Сами бьете ни за что, а сами зовете, — ответила ей Маша из темноты. Няня тотчас кинулась на ее голое.
— Иди, папа очень волнуется, — няня взяла ее за тонкую ручку.
«Ага, волнуется! Так ему и надо!» Маша почувствовала себя отчасти отомщенной. Ей не хотелось почему-то видеть отца, она разочаровалась в нем. А он уже пришел в себя. Не мог же он объяснить ей, что мама две недели не дает знать о себе: выехала с детдомом на дачу, обещала вскоре вернуться, взять Машу и Севу, а сама не едет. А сейчас всюду столько бандитов, недобитых «зеленых» и махновцев. Не мог он сказать, что, по словам соседки, выходило так, что Маша заставляла брата подойти с ней поближе к страшной лошади. Ничего этого он не объяснил, а только буркнул неловко: «Пора уже тебе соображать немного!» — и погрузился в книги, которые он всегда раскладывал на своем столе по вечерам. Он выглядел виноватым, хотя не признался в этом и не попросил извинения. Всё равно, на него было стыдно смотреть, и Маша быстро нырнула в постель. Сон освободил ее от тяжелых мыслей.
Она не скоро простила отцу. Как-то вечером зашла учительница из детдома и сообщила, что Анна Васильевна хорошо устроила детей, наладила, питание и на днях приедет, чтобы забрать с собой Машу и Севочку на всё лето. Отец повеселел, стал шутить и возиться с детьми, сочинял им какие-то стихи, рисовал картинки. Маша не могла забыть безобразную сцену порки, но уверилась в том, что больше никогда-никогда отец ее не тронет. Он ничего не говорил об этом, она догадалась сама.
После ухода отца из «Заготпрода» в доме снова появились фанера и сосновые чурбашки. Снова щепки и стружки посыпались на пол, а под Письменным столом, между двумя тумбами, выстроились раскрашенные бабочки и ветряные мельницы. Игрушек было так много, что папа взял с собой на базар Машу.
— Ты будешь смотреть, чтоб не стащили чего-нибудь, — объяснил он ей.
Стоял солнечный летний день, и на базаре было людно. Множество телег, запряженных волами, расположилось у входа в рынок. На одних лежал серый сморщенный прошлогодний или только что накопанный вихрастый розовый молодой картофель, на других — мешки с мукой, молодые маленькие огурцы, початки первой пшенички-кукурузы. Они были похожи на кукол, запеленутых в светлозеленые одеяльца. Из пеленок выглядывали пряди волос — ровно расчесанных, салатного цвета, белых с рыжинкой и всклокоченных коричневых, точно сожженных горячим ветром.
Ближе к центру базара товары раскладывались прямо на земле, на подстеленных платках и холстинах. Тут были жареные семечки, серые — подсолнечные и белые — тыквенные, маковки, мед в бутылках. Маша залюбовалась товаром гончара: кринки, миски и горшки были любовно расписаны цветной глазурью: зеленой, голубой, белой. Видно, гончар любил узоры; даже самые дешевые, не поливаные горшки были украшены у горлышка волнистыми полосочками.