— Нет, Бечек.
— Вот в городе, когда утром загудят гудки… Думаешь, у нас так нельзя? Разобьем сквер на базарной площади… Поставим крашеные скамейки, как в Николаеве…
— И конку! — прихожу я в раж. — Говорят, в городах люди ездят в вагончиках по рельсам и лошади тянут эти вагончики…
— Какую конку? — спохватывается он вдруг и вытягивает вперед руки, точно сдерживает лошадей. — Тпру, Ошер! — кричит он. — Тпру! Держи крепче вожжи! Держи!.. Штительман — тридцать шесть… Бершадский восемьдесят девять… И пусть никакая собака не гавкнет потом, что у нас тут одни лавочники!.. Гохман — двадцать… И пусть кончаются все наши бедствия, Ошер!..
— Бечек! Люди жалуются, что из-за тебя они скоро пойдут по миру.
— Из-за меня?
Я ощущаю его тяжелое дыхание на своей щеке и вижу самого себя в его остановившихся зрачках.
— Ошер, скажи мне правду! — говорит он, уставившись на меня так, что я не в силах выдержать его взгляда. — Что говорят обо мне в местечке?
Я опускаю глаза. Мне не хочется ему рассказывать, что многие проклинают его, что многие надеются дожить до той счастливой минуты, когда по нему будут справлять траурную седьмицу.
— Ругают меня, да?
— Ругают.
— Видишь ли… — Бечек шагает по комнате, затем, присев на подоконник, хватается обеими руками за раму, так что рукава его солдатской рубахи сползают и оголяют здоровенные волосатые руки. Ветер вздувает его гимнастерку, и председатель становится как бы шире. — Видишь ли… — повторяет он, глядя на крыши домишек, которые жмутся друг к другу, точно стадо овец, на пожарную каланчу, которая будто пририсована к этим синеватым домикам. — Понимаешь?.. — И он опять умолкает. В наступившей тишине слышно, как перекликаются лягушки в прудах, как стучит мельница и где-то далеко на станции кричит паровоз. — Понимаешь ли? Это вроде болезни… Такое вот бывало со мной… В Знаменке один бандит всадил мне пулю в ногу. Я ходить не мог. А когда доктор положил меня на стол и стал резать, я ругал его так, что слышно было в Фастове. Потом я даже стукнул его. А доктор не обиделся и делал свое дело… И я выздоровел… Одним словом, Ошер, я буду поступать, как тот доктор. И они перестанут хромать, — говорит он, показывая на спящее местечко. — И твой паренек тоже… Как его зовут?
— Сролик.
— И Сролик тоже перестанет страдать.
То ли потому, что лампа начала гаснуть и пламя стало приплясывать, наполняя комнату тенями, то ли потому, что какая-то птичка шелохнулась в кустах, но Бечек вдруг спрыгнул с подоконника и оборвал свою речь.
— Да что мы тут болтаем? — вскрикнул он и принялся надевать пиджак. — Ведь уж скоро день! Беги, да не болтай! Про налоги — молчок! Счастливого пути!
МОЙ ТОВАРИЩ СРОЛИК
Бечек сказал — молчок, я и молчу. Только так, между прочим, рассказал я в классе, что целую ночь просидел с председателем Совета. Рахили я заявил, что очень занят и не успеваю выспаться от всяких заседаний. Про налоги я, однако, никому ничего не говорил, сказал лишь словечко Сролику.
Сролик, по обыкновению, сидел на уроке, подперев руками голову, и слушал, что говорит учитель. После урока он спросил меня, почему я все время гляжу на него и что особенного я в нем нашел.
Тогда я отозвал его в угол и все рассказал. Сообщил ему, что больше лавочников у нас не будет и что все-все, так сказал председатель, будут равны.
Сролик сначала нахмурился, стал грызть ногти, а потом повеселел. Он всегда такой, вечно настороже, будто собирается отбиваться от кого-нибудь или нападать. Но никто не собирается его обижать. Буля однажды обозвал его спекулянтом, и Голда исключила его за это из школы на несколько дней.
Все же Сролик чувствует себя подавленным. Как-то он пристал ко мне: объясни, пожалуйста, чем я лучше его и отчего так задаюсь? Вот и неправда, я вовсе не задаюсь. В школе все мы товарищи. Только Назимик требует, чтобы детей лавочников выдворили из школы. И в помещение комсомольской ячейки он их не пускает.
Мое сообщение сразу ободрило Сролика.
— В самом деле? — спросил он.
— Конечно, Сролик! И фабрика и земля будет… Все будут работать.
Он пришел в восторг.
— И мы будем пахать… крестьянствовать? — спрашивает он, и его жалящие глаза на вечно настороженном лице внезапно загораются.
Ему уже не стоится на месте. Он тащит меня на улицу. Свою шапку он смял и сунул в карман, блестящие волнистые волосы его взъерошены.