— Вон он, наш коллектив, — показываю я в ту сторону.
— Что?
— Вон он, коллектив. Давайте зайдем — посмотрите!
— Ладно, зайдем! — И она заворачивает к нам.
Я беру ее за руку, потому что в конюшне не пройти из-за повозок, плугов, борон.
— Осторожно, Голда.
В конюшне полумрак. Никого нет. Слышно только, как с чердака сбрасывают сено и кто-то возится у лошадей.
— Вот это, Голда, шлеи, — весело говорю я. Потом я подвожу ее к развешенным по стенам уздечкам, вожжам и другой упряжи. — А вот наши лошади. Они едят из яслей. Это бороны.
— Кто это там распоряжается? — Из-за лошадей появляется насмешливое лицо Зузла.
— Ты что это, людей не узнаешь? — оживляется Голда. Она подходит к повозке и облокачивается о лестничную перекладину, чтобы легче было держать ребенка. При этом она его чуть покачивает, чтобы он не проснулся. — Загордился, Зузл?
— О-о, да ведь это Голда!.. И с наследничком! — кричит он весело и, подмигивая ей глазом, покатывается со смеху. — С наследничком!
В доме раскрылась дверь, и на порог вышла мама. Сролик, сбрасывавший сверху сено, просунул голову сквозь доски настила и с испугом смотрит на Голду. Соседка Хая-Сора тоже уже сунула сюда свой нос. У ворот конюшни столпились женщины.
— Зузл! — говорит Голда, поглядывая на женщин и медленно подступая к нему. Она снимает несколько соломинок с его кожушка и шапки и подносит их к самым глазам Зузла. — Солома набилась и, видно, щекочет тебя.
— Какая солома? — теряется он и начинает отряхиваться.
— Не сюда, а в голову, — говорит она, вся дрожа. — Что это тебя сегодня смех разбирает?
— Гляди-ка, и слова нельзя сказать об ее наследнике! — упрямствует Зузл и пытается даже рассмеяться.
— Терпеть не могу, когда без причины скалят зубы, понял, Зузл?.. — кричит она и зовет маму, которая уже хотела скрыться в дом. — На минуточку, Лея! И вы, Хая-Сора! Все, все! — Она зовет мужчин и женщин, столпившихся у ворот.
Некоторые тотчас стушевываются, остальные подходят ближе. Тишина такая, что слышно, как сопят носы, как кони жуют овес и позвякивают цепями у яслей.
— Голда, — протискивается ближе расстроенная мать, — как ты поживаешь? Как чувствует себя дитя?
— Говорят, замечательный ребенок, — кутаясь в шаль, замечает Хая-Сора и сладенько улыбается.
— Кто это говорит?
— Говорят. — И Хая-Сора пятится назад, точно боится пощечины.
— Дай ему бог здоровья! — Голда поднимает ребенка. — Велвел зовут его, Лея.
— Пусть живет в довольстве и чести!
— Спасибо, — отвечает Голда.
И мама, плачущая по любому поводу, принимается утирать глаза кончиком платка.
Когда все разошлись, сверху спустился Сролик. Растрепанный, подходит он к Голде:
— Добрый вечер.
— А-а, Сролик? И ты уезжаешь?
— Я уезжаю с отцом, товарищ Голда.
— И много семейств отправляется? — спрашивает она теперь Зузла, точно и не бранила его.
— Ленинцев — тридцать семейств, товарищ Голда. А сейчас Каминер организует новый коллектив.
— Замечательно! — Она снова оглядывает гору плугов, борон, повозок. — Я как-нибудь еще зайду. Ну, будьте здоровы!
— Может быть, запрячь сани, товарищ Голда, подвезти?
— Не стоит, Зузл. Здесь уже недалеко. Вечер вам добрый. — И Голда выходит из конюшни, останавливается у фонаря, — она давно не видела базара и удивляется тому, что лавчонок стало меньше.
— Меньше, конечно, Голда. Вон, смотрите! — указываю я ей на ряд рундуков. На некоторых висят сургучные печати, другие вовсе заколочены.
— Меньше лавчонок, — говорит она как бы про себя, — а ленинцев больше. Кому пришло в голову дать коллективу имя Ленина?
— Всем, Голда. И мне и Бечеку. А вам нравится?
— Нравится, Ошер. — Она шагает со мной к школе, не обращая внимания на то, что встречные останавливаются и с любопытством разглядывают ее и ребенка.
— А еще Каминер предложил послать Ленину письмо. Он болен… И любит нас.
— Это идея, — спохватывается Голда. — Ты сегодня увидишь Бечека?
— Нет. От вас я сразу помчусь на станцию.
— Надо бы, чтоб он ко мне зашел. Мы вместе составим письмо.
— И я тоже, Голда. Я завтра зайду к Каминеру.
— Ладно, пускай завтра! Сегодня поздно.
Уже совсем темно. По обе стороны дороги тянутся пустынные поля. Становится морозней, крепче бьет снег в лицо. Редко-редко мелькнет огонек одинокой заснеженной хатки.
У Голды окно уже светится, в доме дымят все трубы.