С халдеями боролись способами, которые сейчас кажутся невероятными. Подробному описанию антихалдейской бузы, сделанному отнюдь не в покаянном тоне, отведено немало строк в книге.
Но авторам удается показать и выявить другую, гораздо более важную тенденцию: как в недрах этой вражды-войны складывались новые требования и отношения, совсем не похожие на те, что существовали в дореволюционной школе.
Вначале безоговорочным признанием шкидцев пользовался педагог, сумевший подладиться к ребятам и стать совершено «своим».
«— Вот это да! Это свой парень! — восхищался Янкель, дотягиваясь до плеча воспитателя и дружески хлопая его по плечу кончиками пальцев.
— Почаще бы ваши уроки.
— Полюбили мы вас, Пал Ваныч, — изливал свои чувства Японец. — Друг вы нам теперь. Можно сказать, прямо брат кровный». (В этом восхищении чувствуется изрядная доля иронии.) С отчаянной решимостью вступаются шкидцы за своего любимца, когда педагогический совет признает и его занятия, и его поведение негодными, и в знак протеста закатывают такую бузу, какой Шкида давно не видела.
Но со временем к слову «свой» у ребят стало примешиваться и нечто неуважительное, и никакие попытки воспитателя, игравшего в «своего», установить должный авторитет среди шпаргонцев ни к чему привести не смогли. «Да какой же вы воспитатель?» — смеются они в лицо Косецкому, принимавшему участие в их бузе. «Да где же это видано, чтобы воспитатель на стреме стоял, пока воспитанники воруют картошку с кухни!» И в той жестокой, неумолимой войне, которую они объявляют халдею, — правда на их стороне. Они выступают против его желания совместить несовместимые, с их точки зрения, вещи — быть своим» и претендовать на воспитательские права.
Чем дальше, тем больше критерием здесь становятся деловые качества воспитателя и педагога, его знания, его человечность. Все это покоряло Шкиду, она нуждалась в знаниях и человечности больше всего. Казалось бы, какая радость ребятам от того, что учитель истории Алникпоп бывал строг и беспощаден? Но мы чувствуем: когда речь идет о серьезном, авторы умеют дать оценку делам и событиям с верных позиций. Строгий, взыскательный и справедливый Алникпоп; серьезная и мужественная, влюбленная в свое дело учительница немецкого языка Эланлюм; мощный, со свирепым взглядом, но на поверку добрый учитель физкультуры Косталмед; хрупкая, мягкая и тихая учительница анатомии, к которой у ребят возникает бережное и деликатное чувство; веселая, неугомонная Мирра Борисовна, создавшая шкидскую сцену, — вот те, которые из массы ничтожных, осмеянных, затравленных Шкидой «медленно, как золото в песке отсеивались». Это тот десяток, который «на своих плечах вынес на берег тяжелую шкидскую ладью, оснастил ее и отправил в дальнее плавание — в широкое житейское море».
В повести нет специальной главы, посвященной Викниксору. Многократно по ходу всей книги обращаясь к фигуре заведующего школой, Белых и Пантелеев почти никогда не делают попытки дать его психологическую характеристику, показать его в размышлениях, в поисках, у себя в кабинете, наедине с другими педагогами. Они и не стремятся проникнуть в неведомую им область его раздумий, мотивировок, — во все то, что составляет важнейшую и трудно улавливаемую сторону работы педагога. Он появляется всякий раз лишь тогда, когда го призывают внешние обстоятельства, в книге он почти всегда на глазах шкидцев — и только.
Меньше всего авторы стремились нарисовать бога. В их голосе нет никакого трепета, они пишут о Викниксоре точно так же, как писали бы о Сашкеце или Косталмеде. Вероятно, эта свобода, это не стесненное никакими обстоятельствами чувство помогло им увидеть и передать правду большого и сложного характера.
Он открывается с самых разных сторон: добрый и мягкий, грозный и карающий, реально, трезво и мудро видящий жизнь и врученных ему ребят — и чудак, буквально ребенок, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца опытному, прожженному улигану. Авторы говорят только о фактах, но каждое слово, каждый жест, каждая деталь так красноречивы, что за конкретными поступками Викниксора угадывается и другая, скрытая от глаз воспитанников жизнь, явственно ощущаются долгие часы раздумий и размышлений педагога.