— Ты не понимаешь — я должна это сделать!
— Старик даже и не приглашает тебя приехать. Будешь путаться у него под ногами, мешать его амурным делишкам.
— Никогда не мешала… Я имею в виду — не вмешивалась в его жизнь. — Эмма засмеялась — такое упрямое выражение было у Кристо на лице. — Да и какой смысл мне оставаться в Париже — тебе же в следующем месяце возвращаться в Англию.
Кристофер скорчил рожу.
— Хорошо бы не возвращаться. Представляешь, какой-то задрипанный театрик в Брукфорде. Каждые две недели репетируют новую пьесу. С ума сойдешь! К тому же меня не ждут там раньше, чем через две недели. Если бы ты еще могла побыть в Париже…
— Нет, Кристо.
— Сняли бы небольшую мансарду. Ты только представь, как было бы весело! На ужин хлеб и сыр и вдоволь простого красного вина.
— Нет, Кристо.
— Париж весной… голубые небеса, деревья в цвету и все такое прочее.
— Весна еще не пришла. Все еще зима.
— Ты всегда такая некомпанейская?
Но она никак не соглашалась остаться, и он наконец признал поражение.
— Ну ладно, если я не смог убедить тебя составить мне компанию, поведу себя как хорошо воспитанный джентльмен, на английский лад: провожу тебя на самолет.
— Вот это прекрасно!
— Имей в виду, огромная жертва с моей стороны. Ненавижу прощаться.
В этом Эмма с ним согласилась. Иногда ей казалось, что она только и знает, что с кем-то прощается. Всю свою жизнь. Поезд трогался от платформы, набирал скорость, и у нее слезы подступали к глазам.
— Но это будет другое прощание.
— Как — другое? — поинтересовался Кристофер.
— Это не настоящее прощание, это au revoir — до свидания. Мостик между двумя «здравствуй».
— Моя мать и твой отец нас не одобрят.
— А мне безразлично, одобрят они или нет, — сказала Эмма. — Мы снова нашли друг друга, и на ближайшее будущее только это имеет значение.
Над их головами щелкнул репродуктор и женским голосом объявил:
— Леди и джентльмены. Начинается посадка на самолет компании «Эр-Франс», отлетающий рейсом номер 402 в Лондон…
— Это мой, — сказала Эмма.
Они потушили сигареты, поднялись и начали собирать багаж. Кристофер взял парусиновую и бумажную сумки и набитую битком корзину. Эмма перекинула плащ через плечо, в руках у нее были сумочка, лыжные ботинки и шляпа.
— Шляпу ты лучше бы надела, — заметил Кристофер. — Тогда будет полный ансамбль.
— Ее сдует. Уж не говоря о том, какой у меня будет глупый вид.
Они спустились вниз, прошли по сверкающему полу пространство до барьера и присоединились к уже установившейся небольшой очереди пассажиров.
— Эмма, ты сегодня отправишься в Порткеррис?
— Да, сяду на первый же поезд.
— А деньги у тебя есть? Я имею в виду фунты, шиллинги и пенсы?
Об этом она и не подумала.
— Нет. Но это не важно. Получу где-нибудь по чеку.
Они стояли в очереди позади англичанина-бизнесмена, в руках у которого были только паспорт и тощий портфель. Кристофер наклонился к нему:
— Не могли бы вы помочь, сэр?
Англичанин обернулся и с удивлением обнаружил лицо Кристофера почти что на своем плече. Выражение лица у молодого человека было совершенно невинное.
— Я очень извиняюсь, сэр, но мы оказались в затруднительном положении, — сказал Кристофер. — Моя сестра возвращается в Лондон, шесть лет не была дома, поэтому набралось столько ручного багажа, и, понимаете ли, она еще не совсем оправилась после тяжелой операции…
Эмма вспомнила, как Бен говорил, что Кристофер никогда не ограничивается маленькой ложью, если можно наврать с три короба. Глядя на него, когда он так беспардонно врал, она решила, что он очень мудро выбрал себе профессию. Актер он был превосходный.
После такого вступления деваться джентльмену было некуда.
— Да-да, конечно…
— Вы чрезвычайно любезны… — Парусиновая сумка и пакет с хлебом перекочевали в одну руку незнакомца, корзина вместе с тощим портфелем оказались в другой. Эмма от души пожалела соотечественника.
— Это только до той минуты, когда мы сядем в самолет… вы так любезны… понимаете ли, мой брат не летит со мной…
Очередь двинулась вперед, они подошли к барьеру.
— До свидания, дорогая Эмма, — сказал Кристофер.
— До свидания, Кристо. Они поцеловались. Коричневая рука забрала ее паспорт, полистала страницы, поставила штамп.
— До свидания!
Теперь их разделяли барьер, паспортные формальности, другие пассажиры, устремившиеся вперед.
— До свидания!
Ей было бы приятно, если бы он дождался, когда она благополучно войдет в самолет, но, едва она помахала шляпой, он повернулся и зашагал прочь. Солнечные блики на светлых волосах, руки засунуты глубоко в карманы кожаного пальто.
2
В Лондоне, в феврале, шел дождь. Начался он в семь утра и без перерыва лил до сих пор. На выставке в половине двенадцатого людей было совсем мало, да и эти энтузиасты, скорей всего, просто укрылись тут от дождя. Они скинули мокрые плащи, поставили сушиться зонтики и стояли кружком, кляня погоду, сами при этом даже еще не купили каталоги.
В половине двенадцатого пришел какой-то американец покупать картину. Остановился он в «Хилтоне» и хотел говорить с мистером Бернстайном. Сотрудница галереи Пеги, сидевшая за столиком у входа, взяла у него визитную карточку, вежливо попросила минутку подождать и пошла в кабинет Бернстайна доложить Роберту.
— Мистер Морроу, пришел американец… — она посмотрела в карточку, — Лоуэлл Чики. Неделю назад он посетил выставку, мистер Бернстайн показал ему «Оленей» Бена Литтона и полагал, что он купит картину, но мистер Чики не мог сразу решиться, хотел подумать.
— Вы сказали ему, что мистер Бернстайн сейчас в Эдинбурге?
— Да, но он не может ждать. Послезавтра возвращается в Штаты.
— Пригласите его.
Роберт Морроу поднялся и, пока Пеги пошла звать американца, быстро привел в порядок стол, сложил стопочкой письма, высыпал содержимое пепельницы в корзину для бумаг и задвинул ее носком башмака под стол.
— Мистер Чики, — объявила Пега голосом хорошо вышколенной горничной.
Роберт вышел из-за стола, и они обменялись рукопожатием.
— Как поживаете, мистер Чики? Я Роберт Морроу, партнер мистера Бернстайна. К сожалению, он сегодня в Эдинбурге, но, быть может, я помогу вам?..
Лоуэлл Чики был невысокий крепыш в дакроновом плаще и шляпе с узкими полями. И плащ, и шляпа промокли насквозь, из чего явствовало, что мистер Чики приехал не на такси. С помощью Роберта он стал высвобождаться из своего промокшего плаща, под которым оказались синий териленовый костюм и нейлоновая рубашка в полоску. Он носил очки без оправы, за стеклами холодно поблескивали серые глаза, и невозможно было определить, из каких он кругов — то ли финансовых, то ли имеющих отношение к искусству.
— Спасибо, хорошо, — сказал мистер Чики. — Кошмарное утро…
— И непохоже, что распогодится… Прошу вас, сигарету, мистер Чики…
— Спасибо, но я больше не курю. — Он смущенно кашлянул. — Жена заставила меня бросить.
Оба мужчины усмехнулись: у женщин явная идиосинкразия на курение. Но до глаз мистера Чики усмешка не дошла. Он пододвинул стул и сел на него, закинув ногу на ногу и выставив начищенный черный ботинок. Чувствовал он себя вполне комфортно.
— Я был у вас неделю тому назад, мистер Морроу, и мистер Бернстайн показал мне одну картину Бена Литтона — ваш секретарь, очевидно, объяснила вам.
— Да, она сказала, картина с оленями.
— Если можно, я хотел бы взглянуть на нее еще раз. Послезавтра я возвращаюсь в Штаты и хотел бы окончательно решить этот вопрос.
— Конечно, конечно!
Картина ждала решения мистера Чики на том месте, где оставил ее Маркус: прислоненная к стене кабинета. Роберт выдвинул мольберт на середину комнаты, повернул его к окну и бережно установил на нем картину Бена Литтона. Большой холст, масло — три оленя в лесу. Свет проникал сквозь едва намеченные ветви деревьев, и много белого цвета, отчего картина казалась воздушной. Но самой интересной ее особенностью было то, что она была написана не на ровно натянутом холсте, а на джутовой ткани, грубое плетение которой затрудняло движение кисти, и потому все линии и очертания были как бы чуть смазаны, как на фотографии движущегося объекта.