Но комбриг был тем собранней, чем сложней обстановка. Он максимально ускорял движение бригады, чтобы вырвать время для подготовки обороны на новых рубежах.
Полки вышли к Каме. Без спешки заняли оборону. Толково распределили огневые средства, наладили надежное взаимодействие. Не опоздала и артиллерия. А сколько хлопот было с ней на марше! Особенно с гаубицами, которые вначале похода разобрали. Стволы приспособились везти на дровнях. Для лафетов мастерили и сани, и лыжи всяких конструкций, но ничто не выдерживало, все рассыпалось. Тогда гаубичники снова собрали орудия, подпряглись к лошадям и потянули гаубицы своим колесным ходом.
Что и говорить, артиллеристы в бригаде — народ особый, каждый второй — коммунист. Тут и ветераны партизанских боев, тут и канониры Кронштадтской береговой во главе с комбатам Аркадием Сивковым.
Да вот он и сам.
— Орудия на местах, — доложил комбригу. — Позиции оборудованы и НП подобрали хороший.
— Спасибо, друг, — сказал Грязнов и покрутил пуговку с якорем на черной шинели артиллериста. — Только боюсь за вас. Уж больно ребята ваши заметны. Как галки на снегу…
— Не беспокойся, близко не подпустим. А прикажешь, и в атаку пойдем. Пуганем одним видом.
Через день к Осе подошла только что прибывшая на фронт 7-я Уральская дивизия горных егерей князя Голицына. В ее состав входил и 25-й Екатеринбургский полк, шефом которого был сам Колчак. Загремела округа.
«На всем участке 1-го Красноуфимского полка идет жаркий бой. Со стороны противника введены в дело три полка и несколько сотен кавалерии. Все атаки противника отбиты… Перед нашим расположением валяется масса трупов», —
доносил Грязнов начдиву на третьи сутки разыгравшегося сражения.
Иван Кенсоринович безотлучно находился на переднем крае. Не покидал сражающиеся роты и военком бригады Мяги.
Комиссар прибыл в бригаду три месяца назад. В армии до этого никогда не служил, был сугубо штатским питерцем, к тому же и в годах, в отцы командиру годился.
Советами по командной линии Мяги особо не докучал, но в воспитательной работе сразу занял положение непререкаемого авторитета. И первого в оборот взял ни кого-нибудь, а самого Грязнова.
— Ты, Иван Кенсоринович, как я понял, человек строгий. На войне без этого нельзя. Но одной строгостью не возьмешь. Красному командиру прежде всего с душой подходить к людям надо. А ты бываешь крут не в меру, — высказал как-то с глазу на глаз. — Умей, брат, и отходчивым быть.
Не вскипел, не заспорил тогда Грязнов, сдержался себе на удивление.
Другой раз Мяги задел еще больше.
Это было после ноябрьского собрания, на котором коммунисты давали клятву до тех пор не слагать оружия, пока хоть одна белогвардейская сволочь будет на советской земле. В бригаде усилился приток заявлений в партию.
— Комиссар, а за меня поручиться можешь? — не утерпел и комбриг.
— Как за боевика, всем сердцем, — ответил Мяги и тут же добавил: — Но хотел бы в тебе и такого же умелого политического вожака видеть.
«Мудришь, старик. На речи-то ты мастер. А каким на деле будешь?» — обиделся тогда Грязнов.
Под Осой раскрылся настоящий воинский характер комиссара. Пулям кланялся редко. Всегда был там, где требовалось призывное слово и личный пример коммуниста.
Утром 8 января над полком Артемьевского нависла угроза полного истребления.
— Сам поведу анфаловцев в контратаку. Иного выхода нет. Только этим спасем бригаду, — заявил комбриг.
— Я с тобой, — коротко произнес комиссар.
И вот навстречу егерским пулям рванулись седовласый и юный, ведя за собой бойцов. Они были рядом и в гуще штыковой схватки.
Десять суток не стихали жестокие бои под Осой. Наступление княжьего войска было остановлено, горные егеря за Каму не прошли.
12 января подтянулись запоздалые резервы 2-й армии, и только тогда бригада Ивана Грязнова получила долгожданный отдых. Похоронили убитых, переправили в тылы раненых.
В деревнях, куда отошли полки, закурились дымки над банными избушками. Бойцы до изнеможения хлестались вениками, пулями вылетали на снег и снова кидались в парное пекло. Взводные надрывались до хрипоты:
— Совесть имейте, ироды! Люди вас ждут!
Да где там…
Потом самоварничали, отсыпались, снимали трехнедельную щетину, а с нею и последнюю усталость смертельно тяжких дней.
И вдруг…
— Поднимаюсь! Трево-ога! — прокричали по избам дневальные.