Глава 16
Диме пришлась по душе лихость Милочки. Такого он от нее не ждал. Держал за мямлю. А она, выходит, лихая! Ни за что не держится. Отчаянная. И оттого, что она оказалась совсем другой, непривычной, дерзкой, решительной, ему вдруг стало свободно и весело. Открылось пространство для действий, для отношений. Жизнь больше не сводилась к соблюдению затверженных правил. К правилам он привык, соблюдал их. Но от правил ему становилось скучно. Жить по правилам безопасно, а без правил живее. Мать всегда требовала от него правильности. Он старался. Но радости не испытывал. Оживал, когда занимался спортом — там всегда оставался риск. И с друзьями — дружба тоже всегда подбрасывает испытания, аховые ситуации. Какая дружба без ночного полета на помощь? «А матушка-то сама по правилам не жила», — вдруг с добродушной ехидцей подумал Дима. Без осуждения. Наоборот, с приятием и пониманием. Кто знает, может, и с матерью у них изменятся отношения, если она перестанет быть пай-мамочкой, а он пай-сыночком? «Жить лучше не по правилам, а по сердцу», — пришла в голову Диме незамысловатая мысль. А ощущения, что они с Милочкой расстались, не было ни на секунду. Наоборот, может, только теперь и встретились.
А на дачу он ехать не хотел. И был рад, что избавился от этой поездки.
Дело было не в родителях Милочки, а опять все в тех же дурацких правилах и соблюдении всяческих приличий. Сами по себе Милины родители, наверное, были симпатичными, славными людьми. Но как он сам, среди взрослых, старших, к которым он пока еще себя не причислял, они тоже напрягались, выпрямляли спину, надевали костюм и галстук и улыбались фальшивой улыбкой. Как только он себе представлял эту встречу на даче — взаимную повышенную внимательность, преувеличенную доброжелательность, сидение с улыбками до ушей, боязнь что-то ляпнуть, внутреннее напряжение и неловкость, ему становилось тошно. Беда была в том, что правилами приличия люди всегда маскировали взаимное недоверие и недоброжелательность. Не случайно любезности и воспитанности хватало только для чужих, а своих не щадили, резали правду-матку, хлестали наотмашь. О чем это говорит? О том, что естественным для каждого было жить не по сердцу, а с сердцем. Не любить, а требовать. Не принимать, а осуждать. А Димино поколение было против фальши. Злые? Ну и злые. Грубые? Ну и грубые. Зато не врем. Дима на открытый бунт не отваживался. Он очень дорожил матерью. Она была в его жизни подарком. Он не хотел, боялся его потерять. Он его заслуживал. Соответствовал всем материнским требованиям. Неприятностей матери хватало, и требовала она, чтобы стал удобным. Безопасным. Не приносил огорчений. Привык к костюму, к галстуку, к доброжелательной фальшивой улыбке. Он привык. И тоже стал очень ценить безопасность. Безупречная Милочка ее гарантировала. Но получалось, что с ней он никогда не сможет быть самим собой, таким, каким становился с близкими друзьями, в горах, на яхте… Поэтому он, наверное, и не сказал ей ни разу, что любит ее. Даже когда решил жениться и сделал предложение. А как иначе? Он был обязан. Как честный. Как порядочный. А она оказалась тоже максималисткой. Свободной. Решительной. Независимой. Одним махом разрушила все его обязательства. Освободила. И Димыча подхватила горячая волна любви. Да, он любил ее. Жизнь с такой Милочкой была непредсказуема и интересна. И как же ему хотелось жить! Все это было до того здорово, что он подпрыгнул и сорвал листок с высокой ветки. Никакая она не безупречная, она своя, своя в доску, Милка, Милюга, Миластик и… просто Ластик. Димыч шел и ощущал ту счастливую радостную свободу, которая придает сил, рождает мечты, вызывает блаженную улыбку, в ответ на которую невольно улыбаются прохожие. Шел и радовался: отлично получилось, она там отдохнет полноценно со своими, не будет напрягаться, следить, кто кому понравился не понравился, угодил не угодил. А он ей тем временем какой-нибудь сюрприз приготовит. И по мобильнику ее выловит. Только надо что-нибудь помасштабнее. Чтобы не хуже, чем она, ошарашить. Например, расписать их спальню. Чтоб вошла и ахнула. По беленым стенам здорово получится. Единорога нарисовать с хитрым взглядом. А что? Он и художественную школу посещал. Это потом одним английским с утра до ночи занимался.
Он пошарил в кармане, ища ключи от Милочкиной квартиры. Ключей не оказалось. Жаль. А то бы он там уж точно чего-нибудь начудил. Но и это еще впереди! Начудят вместе! Ох и интересная у них пойдет жизнь! Своя, личная, такая, какую сами захотят! Не по-маминому, не по-папиному!
Дима открыл дверь своей квартиры, где давно уже не был. На него пахнуло привычным домашним запахом, и он, к своему удивлению, не обрадовался, а сразу скис. Пыль, книги, мамины одежки, чашки, окурки, как всегда, она собиралась второпях. Мамина жизнь его сейчас не интересовала, ему хотелось другой, своей собственной. Он открыл дверь к себе в комнату, вот там было все по местам — компьютер, принтер, стопки распечаток. Но это была работа, а он сейчас находился в отпуске. Модели яхт на полке, истрепанный словарь английского, шахматы, их ему Валерка в шестом классе подарил. Прошлая, прожитая жизнь. Хорошая, но прошлая. Машинально он врубил телик. По одному каналу новости в костюмах. По другому палят с искаженными лицами. По третьему длинноногая блондинка, прищурившись, наслаждается кофе. Димыч посочувствовал старушкам, вот кому деваться некуда, кушают, что дают. А он, пожалуй, смотается в тренажерный зал. Разомнется как следует, потом в бассейне поплавает, потом где-нибудь в центре со вкусом поужинает, есть там ресторанчики, где очень прилично кормят, а заодно и придумает, чем Ластика удивить. Как он там, Ластик? Тоже, наверное, уже скучает, но фасон держит и какие-нибудь оладьи с яблоками печет. Кстати, ему нужно будет завтра одну статейку для журнала набросать, а к вечеру он Ластику позвонит и… А может, и с утра пораньше. Доброе утро, Ластик! Я тебя люблю!