Сушков давно приметил Лену, не однажды издали наблюдал ее. Эта гордая, дерзкая, самовлюбленная и счастливая девушка не раз врывалась в его воображение, и распаленный, взвинченный Сушков уносился мечтами в недосягаемое. Непостижимым чутьем своим он верно угадал недоступность этой папиной дочки и обходил ее стороной еще и потому, что знал, как неприязненно к нему относился Бурлак.
Однажды Сушков находился в кабинете Феликса Макаровича, когда туда вошел Бурлак. Поздоровавшись с Феликсом Макаровичем за руку, Бурлак даже не поклонился Сушкову, вроде бы и не заметил того вовсе. Оскорбленный Сушков спешно откланялся и, уходя из кабинета, услышал, как Бурлак сказал Феликсу Макаровичу: «Чего ты пригрел этот перегонный аппарат? Только ведь умеет хлеб в дерьмо перегонять». Ох как обиделся тогда Сушков. Люто и навсегда возненавидел Бурлака. А его вожделенная мечта о Лене приобрела вдруг мстительный, злорадный оттенок…
Сегодня, едва глянув на девушку, Сушков сразу угадал в ней и растерянность, и надломленность, и безысходную тоску одиночества и понял, что поймал наконец тот самый долгожданный миг, который непростительно упустить, и тут же ринулся к Лене. Ах как по-гусарски гарцевал он перед Леной, когда та сидела в кресле, ожидая, пока закипит обещанный кофе. Как остроумно и неумолчно, складно и витиевато пересказывал он чужие мысли то о стихах Андрея Белого, томик которого Лена высмотрела на книжной полке, то о сложной судьбе Высоцкого — его книга стояла рядом, — то о своей только что завершенной работе над летописью Гудыма, держа на весу в руке потертую пухлую папку с рукописью. Он был необыкновенно легок и подвижен и удивительно, по-старомодному нежен, предупредителен и галантен. То и дело целовал ей руку, угадывал и спешил предупредить каждое ее желание.
— Позвольте мне закурить? — церемонно спросил он, доставая пачку сигарет.
— Здесь вы хозяин, — ответила Лена.
— А вы не курите?
— Не курю и табачный дым…
— Ясно! — многозначительно и весело воскликнул Сушков, засовывая сигарету обратно в пачку. — Знаете, был один интересный случай…
И он упоенно, в лицах, смешно и занятно рассказал о том, как однажды его некурящий знакомый, придя в собственную квартиру, уловил вдруг запах табачного дыма, встревожился, кликнул соседа, и они обнаружили в квартире затаившегося жулика, который погубил себя, ненароком выкурив здесь папиросу.
Лена искренне смеялась. И странное дело, этот никчемушный, пустопорожний треп Сушкова действовал на девушку умиротворяюще, как легкая музыка или легкое вино. Она уже без самопонуждения слушала Сушкова, охотно и без усилий откликалась на его вопросы, спорила или поддакивала и смеялась, чем дальше, тем все раскованней и громче. От ее недавней подавленности и уныния не осталось и тени.
Не спрашивая позволения, Сушков откуда-то извлек и, обтерев полотенцем, с полупоклоном поставил на стол бутылку шампанского. С проворством и ловкостью официанта принес из кухни фужеры и коробку шоколадных конфет. Взяв бутылку, он сказал:
— Сейчас мы произведем салют в честь нашего знакомства. Считайте до трех.
— Нет-нет! — весело запротестовала Лена. — Готовьтесь! Пять… Четыре… три… два… один… Пуск!..
Громко выстрелив, чмокнула потолок полиэтиленовая пробка. Из горлышка вырвалась белая газовая струя, но не выплеснулось и капельки.
— Здорово! — восхитилась Лена. — Какой вы молодец. — И пододвинула свой фужер.
— За знакомство! — предложил Сушков, призывно поднимая бокал.
— За приятное знакомство, — поправила Лена.
— С удовольствием принимаю поправку.
И тут же рассказал презабавную историю о том, как встретился в поезде с «интеллигентным» жуликом, всю ночь прокутил с ним, а проснувшись на другой день, оказался без чемодана и без костюма…
Ему стоило немалых усилий говорить выразительно и внятно, четко произнося слова. Обычно, подвыпив или разгорячась, Сушков говорил неразборчиво, косноязычно, съедая окончания, не выговаривая некоторые буквы. Зная эту слабость за собой, он был все время настороже и старался не спешить, не заговариваться.