Неожиданно вспомнив сейчас этот давний разговор с женой, Сивков вдруг так взволновался, что не смог заставить себя сосредоточиться на чертеже. Резво вскочил, торопливо застегнул полушубок, небрежно насадил на макушку шапку и выбежал на высокое узенькое крылечко, прилаженное к входу в «бочку»…
Поселок безмолвствовал.
Ночная смена давно уехала на трассу, дневная, умаявшись за двенадцать рабочих часов на холоде, спала.
На изжеванной гусеницами и колесами большой круговине перед бревенчатым зданием столовой, будто окаменелые доисторические животные, недвижимо раскорячились бульдозеры, трубоукладчики, краны, чуть поодаль стояли трубовозы и два автобуса.
Витые тропки меж хаотически раскиданными балками казались присыпанными чем-то черным, а за балками, насколько видел глаз, таинственно и тревожно мерцала бескрайняя снежная равнина, по которой заполошно метались какие-то странные тени. От их нелепого непонятного мельтешения, от слепых, будто с выклеванными глазами, холодных и мертвых балков и бараков, от окаменелых машин, от тишины, прострачиваемой размеренным постукиванием дизеля электростанции, — от всего окружающего, что видел и слышал сейчас Сивков, на него вдруг пахнуло чем-то тревожным. Эта бог весть откуда прорвавшаяся тревога защемила душу, взволновала, и сразу подумалось: «Как там мои женщины? Два месяца не виделись. Скорей бы Новый год. Целых два дня побудем вместе. Заодно машину покажу начальству. Только бы держак переделать…»
Прикрыл глаза и вдруг увидел давно искомый контур держака. Небольшой. Аккуратный. Удобный. «Ах ты, мать честная! Сколько голову ломал, а он — вот он, сам пришел в руки». Круто повернулся, чтобы нырнуть в «бочку», и тут увидел огромную сверкающую бахрому северного сияния. Пристыл взглядом к живой полыхающей ленте, залюбовался, позабыв обо всем. Но, едва сияние погасло, сразу вспомнил о держаке.
Как просто и легко, казалось, переделать этот немудрящий держак, а подсел к чертежу, взялся за карандаш и полезли под ноги мелочи. Менялся контур держака — менялось крепление, а стало быть… И пошло — поехало. Закавыка к закавыке сбежались, собрались в кучу, встали баррикадой на пути. «Посижу до трех и на боковую. В шесть подъем. Дотянуть бы до Нового года. Вот отосплюсь…»
Сверх всякой меры переволновалась Ольга, перенервничала в тот день — первый день своего публичного явления в роли законной супруги всемогущего короля Гудыма — Максима Бурлака. И хотя Бурлак был без мантии и короны и без скипетра — все равно это был король. Все власти города так или иначе зависели от него. Заместитель председателя горисполкома, редактор городской газеты разъезжали на автомобилях, которые принадлежали трубостроительному тресту, и зарплату их водителям выплачивал все тот же трест. За чем только не обращались городские власти к Бурлаку: за техникой и стройматериалами, за продуктами и квартирами, за дубленками и деньгами на оплату пребывания в Гудыме дорогих и желанных гостей. Бурлак ссужал, одаривал, выручал, принимал расходы на свой трест, разумеется, хитря, изобретая и рискуя, но… за то и был он королем Гудыма…
Сверх всякой меры переволновалась Ольга в этот день восшествия на королевский трон, растормошила, взбудоражила нервы так, что не могла заснуть. Ворочалась и ворочалась на своей кровати, то сбрасывая одеяло, то кутаясь в него с головой. Каждый шорох, каждый звук вонзались в нее, отпугивали сон.
Сперва по перетянутым нервам било въедливое разноголосое ворчание воды в унитазе. Ольга дважды поднималась, спускала воду из бачка. На какое-то время звуки прекращались. Но вот бачок наполнился, и снова говорливая струя вырывалась из него и надоедливо и нудно журчала и журчала, терзая ее нервы, и, наконец, вывела из себя: Ольга перекрыла трубу, по которой подавалась вода в унитаз.
— Фух. Такая мелочь, а всю душу вымотала, — пробормотала Ольга, удобно укладываясь на мягкой прохладной постели.
Блаженно расслабилась, закрыла глаза и тут же услышала негромкий сытый храп Максима. Никогда прежде не слышала она, чтобы муж храпел. А может, он прежде и не храпел вовсе и только теперь, вволю выпив и поев, лег как-то неудобно и расхрапелся?.. Ольга сперва громко покашляла, а потом начала ворочаться так энергично, что пружины заскрипели и кровать стала жалобно потрескивать, Максим не проснулся. Будить Ольга не решилась, да и не так-то просто было разбудить хмельного Максима — это она уже знала. Когда же ей наконец удалось смирить себя, приспособиться к негромкому сопению и похрапыванию мужа и она уже начала засыпать, ахнули напольные часы в холле. Гулко и раскатисто, как набатный колокол, громыхнули они один раз. «Полдвенадцатого», — отметила про себя Ольга, и тут же донесся бой часов из гостиной.