Но больше всего Лену поразило то, как они пили водку. Она не раз бывала за пиршественным столом с друзьями родителей. Мужчины там тоже и могли, и умели, и любили выпить. Но пили они не спеша, никогда не пьянели, лишь раскалялись, возбуждались и чем дольше сидели за столом, чем больше пили, тем становились веселей, изобретательней на шутку и каламбур, неуемней в песне и пляске.
За столом Сушкова пили безостановочно, безалаберно, жадно и много. Сидящий рядом с Леной Жак то и дело плескал в свой стакан из бутылки и, ни с кем не чокаясь, не произнося тоста и не ожидаясь приглашения, опрокидывал стакан в рот, предварительно лишь пробормотав: «Тирлим-лили-бом-бом, по махонькой…» Через минуту длинная худая рука снова тянулась к бутылке. Опять юродивое: «Тирлим-лили-бом-бом, по махонькой…» — и стакан пуст. Не успевали просохнуть стенки его от угарной, хмельной влаги, а Жак уже опять тянул бутылку, и опять тирлиликал, и при этом как-то дико взглядывал на Лену прыгающими, все более белеющими, сумасшедшими глазами.
Чтобы не видеть этих прыгающих, пугающих глаз, подрагивающих, тонких, очень нервных рук, не слышать поминутно тирлим-лили-бом-бомканье, не видеть, как пьет он, не глотая, Лена повернулась к Жаку спиной и оказалась лицом к лицу с Сушковым. Тот тоже водку пил как воду. Расставив указательный и большой палец левой руки ухватом, ловко приподнимал им вверх кончики пышных, запорожских усов и мгновенным, еле уловимым движением опрокидывал стакан в алчно раззявленный красный круглый рот. Но, выпивая и закусывая со всеми наравне, Сушков тем не менее не забывал обязанности хозяина и то сам произносил тост, то предлагал сказать кому-то из гостей, а то вдруг заводил песню. Поначалу он управлял застольем легко. Брошенную им шутку подхватывали, она, как мяч, перелетала с места на место, походя меняя и форму, и расцветку, и содержание. Раза два разгорался спор, вполне пристойный и жаркий.
Сперва о том, так ли надо брать природные богатства Западной Сибири, как их берут. Высказались все, даже Жак. Единодушно сошлись во мнении: не так!
— А как? — спросила Лена.
Вместо ответа Жак затирлиликал и поспешно налил в свой стакан. Женя с Севой вдруг заспорили о подледном лове щуки и тоже не откликнулись. И только Сушков долго говорил что-то непонятное, будто пережевывал собственные слова, выплевывая наружу лишь объедки. Даже и с Катиной помощью Лена ничего не поняла из пространной речи гудымского летописца.
Потом, перебивая друг друга, все принялись с жаром разглагольствовать о свободе творчества. Свои суждения Сева подкреплял примерами из жизни художников, Женя ссылался на архитекторов, а Сушков обошелся без конкретных примеров. Он долго толок и жевал во рту непонятные слова, что-то бубнил, захлебываясь, задыхаясь, и, наверное, еще долго бы пробирался к заключению, если бы обе Вали не завопили вдруг в голос:
— Наливайте!.. Наливайте!.. Есть тост!..
Все чаще Лене в голову приходило сравнение происходящего с цирком. Все, что говорилось и делалось за столом, и в самом деле очень походило на цирковое представление. Только Лена была не среди зрителей, а на арене, с теми, кто гримасничал, жонглировал, играл на пиле… Близость исполнителей позволяла лучше их разглядеть. Это уже было невесело и неинтересно, и Лена уже досадовала, что пришла сюда и так бездарно и глупо растрачивает долгожданную волшебную новогоднюю ночь…
Где-то ближе к полуночи, когда все, заметно огрузнев от выпитого и съеденного, задымили сигаретами, Сева-художник взял гитару и начал петь песни собственного производства. Сперва это были вполне приличные, не бог весть какие мудреные и складно сочиненные вирши, а пелись они под однотонный, очень примитивный аккомпанемент, по которому трудно было угадать рисунок мелодии. Но вот сидящая рядом с ним Валюша, пустив струю дыма в лицо певцу, прикрикнула:
— Хватит, Севка, заниматься онанизмом. Давай по всем правилам современный секс-бомбизм.
Все довольно и громко захохотали, а Сева, возвысив голос, запел похабную песню.
— Фу! — гневно воскликнула Лена. — Дрянь какая! Да перестаньте же!..
— Пардон, — пробормотал Сева. Швырнул гитару на тахту. — Пардон. Понимаю и разделяю ваши чувства. Будем танцевать.