Сломленный, придавленный Бурлак остановился, и тут же буря обрушила на него снежную лавину, наметая вокруг сугроб. Измученное тело не чувствовало холода. Обожженное ветром лицо ныло. В черепе молотом ухала рвущая сосуды кровь.
«Найти дорогу, нащупать колею… К лесу хоть ползком, по сажени в минуту. Только не стоять. Это самоубийство».
Он стронулся, двинулся, начал свой последний круг. Чуял безнадежность попытки. Чуял, как из него вытекают последние силы. Но не сдавался. Слепо мял и месил сапогами зыбкую снеговую мякоть. Падал. Барахтался в сугробах. Полз. И снова вставал. Открытым ртом хватал воздух, задыхался и кашлял. В сознании одно: «Двигаться… Двигаться… Двигаться… Шуба, сапоги, перчатки — все на меху. Мороз не велик. Ветру не по зубам. Выйти бы только на дорогу. Или пробить тропу и по ней туда-сюда… Туда-сюда…»
И он двигался, то тараня сугробы, то облегченно шагая по твердому насту. «Неужели эти сволочи не догадаются связаться с поселком, узнать, поднять тревогу? Марфа давно бы снарядила целый караван «Катерпиллеров» и сама с ним… При чем тут Марфа? У меня Ольга. И будет сын…»
Это бессмысленное, конвульсивное хождение по сугробам забрало остаток сил, и, когда ветер сшиб его носом в сугроб, Бурлак вдруг почувствовал, что больше не встанет, не шагнет. Сыпучая, холодная, белая мякоть сугроба притягивала, ласкала и убаюкивала, но когда, расслабясь, он распластался безжизненно и затих, ударило в сердце: «А Ольга?.. А сын?.. Там Юрник… Хватятся… Придут… Дотянуть… Не упасть…»
С великой потугой он все-таки поднял из сугроба свое зазябшее ослабленное тело. Поднял и заставил двигаться. Так, во всяком случае, казалось ему. На самом же деле он никуда не шел, а топтался на месте, нелепо и глупо топтался на крохотном пятачке, на малой, промятой им проплешинке. Но уже не чувствовал ни холода, ни сырости, ни колючести снежных вихрей, ни обжигающих ударов ветра.
Он деревенел.
Каменел.
Замерзал.
Все тяжелей становились набитые снегом сапоги. Тянули к земле намокшие, заледенелые полы шубы. Еще более окрепший ветер свирепо наскакивал всегда с неожиданной стороны, и валил, и не давал подняться. Долго, безмерно долго сопротивлялся, противился Бурлак злым силам. Падал, но вставал.
Но вот он упал и уже не смог подняться.
Побарахтался, повозился в снегу и затих.
Потом пополз.
Бог знает куда.
Очень медленно. То и дело ронял голову в снег и мгновенно засыпал, утрачивая связь с окружающим.
Ему было тепло. Он не слышал бури, не чувствовал ни холода, ни усталости. Однако инстинкт самосохранения был еще жив и будил уснувшего, и Бурлак вскоре просыпался, возвращался к действительности и снова полз. А через несколько минут тыкался головой в сугроб и засыпал…
«Конец, — билось в его угасающем сознании. — Конец. Усну покрепче и не проснусь… Это расплата. За все. За Марфу. За Ленку. За подлость…»
«Какая подлость?!» — закричал в нем какой-то голос. Закричал яростно, нестерпимо зло, так закричал, что вернул Бурлака к действительности.
«Какая подлость? Где? Разве я выгонял Марфу?.. Могла остаться. Ушел бы сам. Могла забирать все, что угодно. И это — подлость? Или я не делал все, чтобы сохранить добрые отношения с Леной? В чем же подлость? И почему я должен расплачиваться, за что?.. Кто судит? Кто карает? Бог? Нет бога. Судьба? Нет судьбы. Кто же смеет? Кто?..»
— Не за что… Некому!.. Неподсуден я! Неподсуден!.. — надрывно хрипел и рычал он, глотая и сплевывая снег.
Ему казалось, он кричит очень громко, перехлестывая рев бурана. Но это только казалось. Протестующий, негодующий, истеричный вопль этот гремел и владычествовал только в нем самом, в сердце и в разуме его, а вне, вокруг и возле него хозяйничала непогода.
Над тундрой пьяно шаманила, голосила и плясала метель, била в гигантские бубны, выла и улюлюкала, хохотала и свистела, кружилась и кувыркалась и билась припадочно да все неистовей, все страшней.
Где-то, поверженный сатанинской метелью, почти с головой засыпанный снегом, оледенелый и насквозь продутый, замерзал человек. Сильный. Властный. Самоуверенный.
Он уже не порывался встать. Не было сил шевельнуться. Не было сил кричать.
Омертвелые, парализованные чувства не воспринимали окружающее: холод, метель, снег. В засыпающем сознании вяло-вяло вспыхивала, шевелилась и снова гасла одна трепетная мысль: «Это наказание за Марфу… за Лену… за подлость…»