— Андрей! — надорванным сиплым голосом заорало привидение. — Побратим! Здорово, друг! — облапил Андрея и ну его тискать, мять, трясти, целовать, ладонями и кулаками нещадно молотя при этом по спине и по бокам. — Здорово, брательник! Дорогой и единственный! С приехалом тебя! Ха-ха-ха! А мы только что вспоминали тебя, бродяга. Тут Сурок и Заплатка. Собрались позавтракать. Пузырек раздобыли. Стали разливать и… Айда к нам!
И, будто паук оплошавшую муху, поволок легковесного, тонкого, безропотного Андрея.
Сперва Славик растерялся и поплелся было следом, но, живо сообразив, к чему клонится дело, решительно заступил путь рябому.
— Отпусти его сейчас же! — резко и повелительно воскликнул Славик. — Отпусти! Куда ты его тащишь?
— Сгинь, — угрожающе уркнул Рябой, и лицо его побурело.
Славик вцепился в руку, обнимавшую Андрея. Рябой ловко развернулся, сграбастал Славика за грудки и, дохнув отвратным тошнотворным перегаром, рявкнул:
— Чего суешься, кутенок? Жить надоело?!
— Это мой сын, — жалобно промямлил Андрей.
— Сын? — изумился Рябой и выпустил Славика. — Сын, говоришь? Чего молчал до сих пор, что у тебя сын?
— Пошли! — скомандовал Славик Андрею.
И они пошли. А Рябой, провожая их недовольным, изумленным, злым взглядом, прокричал вслед:
— Приходи вечерком к Крабу! Слышишь? Будем ждать!
— Ты чего? — негодовал Славик. — Охотник! На медведя с ножом. А с этой поганкой…
— Это судьба, Славик… — потерянно забормотал Андрей. — Приспел мой срок. Вот он порог… Шабаш.
— Какой порог? Чего ты городишь? — постигая смысл сказанного, пугаясь и тревожась, вопрошал Славик.
— Все равно — шабаш. Возьми вот документы. Тут доверенность на запчасти. Получи и лети в Ерудей. А я в чистилище… По всем кругам… До самого ада… Вынырну — ворочусь. Нет? Не поминай лихом…
Его лихорадило, горячечно посверкивали вовсе сузившиеся глаза, алые пятна загорелись на скулах, голова подергивалась, нервный тик корежил левую бровь. Он преображался, распадался на глазах, теряя сперва осанку, потом походку, потом голос, все стремительней превращаясь в незнакомое, жалкое, убогое существо, и, потрясенный этой метаморфозой, Славик лихорадочно соображал, как остановить, сдержать этот жуткий распад. Самое разумное было бы воротиться немедленно в Ерудей, но полетит ли Андрей? Стоит им заспорить, и снова вынырнет Рябой, и тогда… Почти насильно Славик усадил одрябшего, брюзжащего Андрея в такси, и они сразу отправились оформлять накладную на запчасти, потом поехали получили их. К полудню, покончив с задельем, Славик стал уговаривать Андрея вернуться в Ерудей. Но Андрей уперся.
— Мы что, не люди? — неожиданно твердо и наступательно заговорил он. — Раз в полгода выбрались из берлоги и бегом назад. Можем мы посидеть в ресторане и по-человечески пообедать? Или нам отказано даже в этом?
Ах как не хотел Славик идти в ресторан, где Андрей наверняка будет пить, но… «Там хоть бичей не будет, — подсластил себе горькую пилюлю. — Пусть выпьет немного, отведет душу. Захмелеет, станет уступчивым. Усажу в такси и…»
В единственном гудымском ресторане «Заполярье» в любое время суток было тесно, накурено и шумно. Достаточно было всего несколько минут побыть здесь, наблюдая, чтоб понять: это Север. Во-первых, мало было женщин. Закаленные непогодой и тяжелым физическим трудом, чуть флегматичные, но не от характера, а от избытка здоровья и силы, парни были одеты пестро, небрежно, но не неряшливо. Дорогими и модными были цветные индийские, японские, немецкие, норвежские, английские, китайские и отечественные свитеры и пуловеры, вязаные, кожаные, замшевые, болоневые, джинсовые куртки, толстовки и пиджаки, но молодые владельцы этих вещей относились к ним без раболепия, не боясь выпачкать, зацепить, потерять.
Неделю, а может, и две, случалось, и по нескольку месяцев безвылазно работал парень где-нибудь на далекой буровой или на трассе трубопровода, промерзал и промокал до костей, задыхался от духоты. Все ему осточертевало: и пропахший потом, табаком, несвежим бельем полутемный, душный, холодный и грязный балок с двухъярусными спальными полками; и припахивающие мочалкой щи с консервированными овощами; и одни и те же, давно примелькавшиеся лица; и тяжелая работа. Истосковался парень по нормальному теплу и яркому свету, по хмельному зелью, по настоящей еде, по веселому, дружескому застолью. И вот счастливое везение забрасывает его в Гудым на полдня, а может, всего на пару часов. Поймав такси, любую попутную или частную машину, парень летел в город, приставал к какой-нибудь компании, уже хмельной и шалой от восторга, и та, гогоча и ерничая, вваливалась в «Заполярье». Парень не привык к белым скатертям, салфеткам и дорогой сверкающей посуде, его смущали и сковывали чистота, цветы, почтительные улыбки и поклоны официанток, особенно официантов, и, чтобы скрыть это, он голосил и хохотал во все горло, заигрывал напропалую с женщинами и лихо швырял червонцы.