— Ты любила папу?
— И люблю, — ни секунды не мешкая, отозвалась Марфа. И будто для того, чтобы у дочери не оставалось сомнения, повторила еще раз, твердо и убежденно: — Люблю!
— Но ведь он… — начала Лена и осеклась, не зная, как докончить фразу.
Понимающе и прощающе улыбнулась Марфа, накрыла ладонью тонкие, длинные, застывшие на уголке столика пальцы дочери.
— Бог ему судья, дочка, не мы. Ни ты. Ни я. Он твой отец. Прекрасный отец. Помнишь, поди, как кормил тебя супом с ложечки? В четыре года научил тебя читать, в пять ты уже писала. К стихам, книгам, музыке — он тебя приучил. Как свободная минута — Леночке… — И вдруг с неприкрытым, обнаженным осуждением холодновато и твердо спросила: — А ты что — крест на нем? Прокляла и отреклась?
Застигнутая врасплох Лена густо покраснела и долго не отвечала. Марфа понимающе глянула на дочь и вздохнула — длинно и скорбно. Подстегнутая этим вздохом, Лена перемогла растерянность и очень тихо, болезненно и робко заговорила:
— Прости, мама. Наверное, я поторопилась. Погорячилась. Я написала ему письмо. Нет, не судила. Не упрекала. Просто написала, что он неправ, что нельзя на твоем и моем горе строить свое счастье…
Марфа как-то странно качнула головой, не то осуждая, не то недоумевая. Неопределенность этого жеста усилила Ленино волнение. Девушка сказала с оттенком виноватости и обиды:
— Но он же оскорбил… унизил тебя. И меня… Не дождался даже… Я, когда вошла в нашу квартиру…
Слезы потекли из глаз девушки, когда она припомнила свое возвращение в Гудым и тот невероятный, ужасный разговор с отцом.
Слушая дочь, Марфа тоже не раз смахнула слезы со щек, промокнула платочком глаза. Но едва Лена умолкла, Марфа неожиданно сказала:
— И все равно, дочка, не надо было так, сплеча…
— Значит, он может…
— Ах, Леночка, — мягко улыбнулась и, не сгоняя с лица улыбки, договорила: — Максим — не бабник. Не потаскун. Голову на плаху — ни разу мне не изменил. А тут…
— Что тут? — неожиданно резко и наступательно перебила Лена. — Что? Новая любовь? Но ведь ты бы, полюбя другого, так не сделала?
— Не знаю, — нетвердо и трудно выговорила Марфа, наливая из чайника в свою чашку.
Ей никогда не приходило в голову подобное, и она действительно не знала и только сейчас впервые задумалась над этим. И тут же воскрес в памяти тот предрассветный час, и прозвучал в ушах болезненно напряженный голос Максима: «Я был у женщины». И сразу стронулось, завертелось, пало огромной глыбой все недавно пережитое, вовсе и не забытое, не отболевшее, и, чтобы уклониться от этой чудовищной глыбы, не дать себя придавить и смять, Марфа поспешила оторваться от воспоминаний и громко и уже твердо повторила:
— Не знаю, дочка.
— Знаешь. Только хочешь выгородить, смягчить. А он… — жестко заговорила Лена, но, наколовшись на Марфин взгляд, осеклась, не посмев договорить.
— Что он? — Марфа вздохнула. — Ты от обиды вон в какую западню скакнула. Жуть! Могла и не выбраться, а и выпрыгнула, так все равно не отскреблась, не очистилась, не отмылась бы вовек. И все ради того только, чтобы отцу досадить, отомстить, спастись от одиночества…
— Я — птица вольная, одинокая, — деланно браво и весело проговорила Лена. — Моя беда, мое горе только меня ранят…
— Не надо, дочка. Не надо. Зачем нам друг перед другом темнить? Да случись что взаправду недоброе с тобой, отец бы не пережил.
— Пережил! — надорванно вскрикнула Лена, и опять слезы наполнили глаза. — Еще как пережил. Ради этой молодой смазливой бабенки…
— Лена! — Марфа предостерегающе вскинула руку. — Остановись! И никогда при мне — слышишь? — никогда не смей говорить дурное о своем отце. — Помолчала чуть, перевела дух и, понизив голос почти до шепота, медленно договорила: — И эту… новую его… не тронь. Не иначе — тут взаправду любовь…
— Любовь — это свет и радость… Это счастье… Счастье и радость на горе не растут…
— Как ты молода, — словно впервые видя дочь, негромко и ласково сказала Марфа. — Жизнь течет не по нашим правилам, не по людским законам. И у черного кота бывают белые уши, а у ангела под крылом черт хоронится.
Эта ненаигранная, всепрощающая, мудрая доброта матери загнала Лену в тупик. От бессилия и беспомощности перед оглушительной правотой матери Лена вконец растерялась, расстроилась и тут же рассердилась. Угадав состояние дочери, Марфа придвинулась к ней и, примирительно похлопывая Лену по руке, сказала обезоруживающе ласково:
— Давай-ка чашку-то. Налью свеженького да горяченького, с пылу с жару…
А разливая чай, заговорила тягуче и скорбно: