Бежала легкой трусцой, машинально отмечая про себя давно примелькавшиеся вехи. Вот будка, где летом продают газировку, иногда пиво и мороженое. Вот памятник первооснователям Гудыма: на временном деревянном пьедестале потрепанная атээлка — первый вездеход, появившийся здесь лет десять — двенадцать назад. Значит, половина пути. «Господи, а сколько страху-то было. Расскажу девчонкам — посмеются». Вздохнула облегченно, поубавила прыть. Сейчас покажется летняя эстрада, а там и лесу конец. И совсем рядом клуб трубостроителей… «Поспею. Вот обрадуется Митя…»
До обнесенной высоким забором летней эстрады оставалось полдесятка шагов, когда от черной дощатой стены отслоилась вдруг серая тень и кинулась наперерез. Мгновенно сообразив, что не проскочить, Мария Федоровна с ходу развернулась, и тут же от памятника с атээлкой отлепилась такая же черная тень и тоже метнулась наперерез. И еще одна тень замаячила подле будки.
Мария Федоровна скакнула с тропы в снег и, увязая по колено, побежала к спасительному просвету. Трое кинулись следом. Они были выше, сильнее и скоро настигли ее, обступили кольцом, тяжело и часто дыша. От мерзостного духа, который выдыхали эти трое, женщину едва не стошнило. Чувство брезгливости было настолько сильным, что на время исчез даже страх, и голосом непримиримым и резким она громко спросила:
— Чего вам надо?
— Не догадываешься? — криво ухмыльнулся один. — А еще образованная. Айда вон в тот закуток, — указал на будку. — Там и скажем и покажем, чего нам надо. — И, цепко схватив женщину за рукав пальто, рванул к себе.
— Ты, Краб, поаккуратней. Разденешь ненароком, — угодливо просипел рябой коренастый мужик и захихикал.
— Не тронь! — крикнула Мария Федоровна. — Отпусти сейчас же!
— А ты не ори, — жестко и властно проговорил Краб. Притиснул женщину к себе, обхватил за шею. — Будешь вякать, придушу, как куренка. Так что замри. Ясно? — И своим подручным: — Бери ее.
Пронзительный, страшный крик располосовал глухой рокот рощицы и тут же оборвался.
Жесткая, шершавая ладонь плотно закрыла кричащий рот Марии Федоровны. Тут же сильные руки оторвали ее от земли и понесли.
Вдруг из-за будки, к которой устремились со своей жертвой бичи, вынырнуло несколько человек.
— Рванули! — скомандовал Краб.
Он с разбегу сшиб кого-то вставшего на пути. Но тот, падая, схватил Краба за ноги и повалил лицом в снег. Двое подручных Краба кинулись было бежать, но перехватили и их.
Мария Федоровна замерла в стороне, не в силах унять ознобную дрожь.
Ей было страшно.
Страшно того, что не случилось, но случиться могло.
На тропе показались два милиционера.
— Подождем, — сказал один милиционер, доставая сигарету.
— Можно и подождать, — согласился другой.
Они остановились в нескольких саженях от будки, перед которой парни из молодежного общежития Гудымтрубопроводстроя били насильников.
Били молча.
Беспощадно и свирепо.
Били, как говорят в народе, насмерть…
Если бы на отчетно-выборном партийном собрании председательствовал кто-то другой, а не Глазунов, вряд ли бы Сивков получил слово. Посмотрев перед началом прений список желающих выступить, Бурлак определил порядок выступающих, поставив перед каждой фамилией соответствующую цифру — от единицы до семнадцати, и самым последним оказался Сивков. Расчет Бурлака был ясен: больше десяти ораторам выступить не дадут. Ведь кроме обсуждения отчетного доклада коммунистам еще предстояло тайным голосованием избрать новый партком и делегатов на городскую конференцию. А на это нужно было немало времени.
Глазунов сразу разгадал маневр Бурлака и, вопреки его воле, выпустил Сивкова на трибуну третьим. Крякнул недовольно Бурлак, кольнул взглядом строптивого председателя, но смолчал. А секретарь парткома не стерпел, выговорил Глазунову:
— Чего своевольничаешь, Антон?
— Ты свои полномочия сложил и помалкивай, — полушутя, полусерьезно откликнулся Глазунов, следя взглядом за идущим к трибуне Сивковым.
Невысокий, щуплый, лысеющий Сивков выглядел невзрачно, от такого оратора нечего было и ждать путной речи. Потому и не смолк, и даже не поутих шум в зале, когда Сивков негромко проговорил:
— Товарищи коммунисты…
Глазунов постучал карандашом по графину. В зале чуть стихло. И тут Сивков выговорил первые фразы, которые враз переломили настроение сидящих в зале.
— Есть у меня написанная речь. Складно написанная. Хорошо и умно отредактированная. Только я ее читать не стану.