— Могу уступить вам это место! — свирепо прорычал Глазунов, резко тряхнув невероятно лохматой, будто ощетинившейся головой.
Выжидать тишины Сивков не стал. Набрал полные легкие воздуха и заговорил чуть громче:
— Деньги, конечно, штука нужная. Не лишняя. С ними веселей, уверенней. Кто спорит. Но разве мы здесь только ради них?..
Тут, будто по сигналу дирижера, стали глохнуть голоса в зале, и снова загустела настороженная тишина. Сивков перемену к недоброму не уловил, говорил неторопко и раздумчиво, словно бы не речь держал, а размышлял вслух. Рассказал, как в лютую стужу бригада Воронова одолела вставшую на пути безымянную речонку, как нырял молодой сварщик, чтоб подцепить лежавшую поперек трассы трубу.
— И надбавки за то не запросил. Слышишь, Кабанов? И премией его не оделили. А разве он такой один? Разве мы хуже? Надо расшевелить, увлечь людей. Это, конечно, потрудней, чем швырнуть им куль червонцев. С наскоку не возьмешь. Ну, да пора, по-моему, и о душе задуматься. Не построив коммунизм в себе, вокруг не выстроишь…
Теперь Бурлак не слышал слов Сивкова. Удушливая, гнетущая тяжесть наплывала и наплывала на Бурлака, притискивая его к сиденью. «Душно-то как здесь». Бурлак расслабил петлю галстука, расстегнул верхнюю пуговку белой сорочки, энергично потер ладонью грудь. Ему не хватало свежего воздуха. Дохнуть бы разок студеным ветром, освежить, охладить давно сбившееся с шагу сердце…
ГЛАВА ПЯТАЯ
И опять, как прошлый раз, будто из-под пола вынырнул этот нагло ухмыляющийся здоровенный мужик и теперь уже молча, даже не здороваясь, положил на стол перед Ерофеевым небольшой листок, на котором мелким-мелким почерком был написан длинный список:
Икра паюсная — 0,5 кг;
Икра зернистая — 0,5 кг;
Балык осетровый — 1,0 кг.
Дальше читать Ерофеев не стал: задохнулся от бешенства. Так глянул выпученными, побелевшими глазами на посыльного, что тот бесшумно и мгновенно сгинул, словно и впрямь под пол провалился.
Хватая воздух раскрытым ртом, Ерофеев пошарил по сторонам глазами, потом придвинул микрофон, нажал кнопку селектора. Послышался резкий щелчок, негромкий ровный гул, и вот уже загрохотал чуточку раздраженный, недовольный, рыкающий бас Феликса Макаровича:
— Что у тебя, Ерофеев?
— П-по ош-шибке включ-чил, Ф-феликс М-макарович. Извините, — сверх меры заикаясь, невнятной скороговоркой выпалил Ерофеев и отключил селектор.
Минуту спустя он позвонил по телефону Девайкиной.
— Вас слушают, — зазвенел под ухом сильный, сочный, чуточку игривый женский голос.
Ерофеев кинул трубку. Что он мог сказать этой молодой, хищной акуле? Увещевать? Бесполезно. Совестить? Легче лбом стенку пробить, чем до ее совести добраться. Нет у нее и крохи этого вещества. Нет. А чего нет, то искать безнадежно. «Наверное, не одного меня доит». В каких только шубках не повидал он Девайкину — и в беличьей, и в каракулевой, и в цигейковой. Идет, как королева, земли не чует. «Ах, зараза». Прикинул, сколько еще раз до лета может она наведаться за оброком. «Восьмое марта… Первое мая… наверняка День Победы… может, еще и день рождения…» Потом долгожданный паводок. Спишет он эту выдуманную лежневку.
— Ну и что? — с унылым отчаянием спросил себя Ерофеев.
«Спишем лежневку, а от приписок и подделок все равно не очистимся. Нулевая компрессорная горит. Не сделаем ее. Не только к весне, но и к осени не сделаем. Феликс наверняка наколдовал, надумал, как выкрутиться, башку спасти и трест не замарать. Конечно, за дядин счет. Чубы-то будут трещать у нас. Опять нам в дерьме возиться. Свежую наживку на крючок Девайкиной насаживать… Не выбраться… Не вывернуться. Не выпутаться из ее проклятых сетей. Ах, душат они. Невмоготу. Неужто не вырваться? Не разорвать?.. Как?..»
Этот вопрос занозой вошел под череп и застрял. Никак от него не смог отделаться Ерофеев. Разговаривал, читал, подписывал бумаги, но думал о нем. И чем отчетливей сознавал, что не выдернуть ему занозы, не ответить на распроклятое «как»?, тем ожесточенней стремился сделать это. С разных сторон заходил, то исподволь тянул, то рвал с наскоку, но… До головной боли, до удушья, до огненных искр в глазах думал. Прикидывал. Замахивался… Не получалось… Неподатливость, непосильность бесили. Ерофеев прямо-таки сатанел и все чаще взглядывал за ту роковую черту, где чернел спасительный и гибельный провал.
Опомнясь, он шарахался в сторону, старался даже не смотреть туда, где зияла бездна. Но вот проклятый вопрос снова подступал к самому сердцу, захлестывал петлей шею, начинал теснить, гнуть, душить, и Ерофеев опять с надеждой косил на черную пропасть. Там, и только там видел он спасение, единственный выход из тупика.