Затравленно заметался Бурлак по гостиной. Включал телевизор, хватал газету, раскрывал журнал, ложился, садился и ходил — ничего не помогало: он отчетливо слышал каждый сбой в ритме выскочившего из упряжи сердца. В дополнение ко всему перебои стали сопровождаться икотой. Та сотрясала, душила, вгоняла в пот, и ни вода, ни глубокие вдохи — не могли ее остановить. Бурлак скоро вымотался, сдался, уступил, и сразу перебои стали сдваиваться, страиваться, образуя целые каскады, а перерывы между толчками сердца становились все продолжительней. Держась за пульс, он обмирал от страха: а вдруг замершее сердце больше не застучит? Страх парализовал разум и волю. Воображение рисовало картины близкого ужасного конца…
Одну за другой глотал Бурлак таблетки новокаинамида и бромистой камфары, сосал валидол, пил валерьянку и валокордин. Сила сердечных ударов ослабла, пульс еле прощупывался, но перебои не прекращались. «Сколько может оно вот так? Не из каучука ведь. Лопнет или встанет. Буду валяться здесь…» И тут же полезли в голову те самые мысли, которые ломали и душили его тогда на завьюженном зимнике. И снова, как тогда, зазвучали, заспорили в нем два непримиримых голоса. Марфа. Лена. Феликс. Юрник. Завертелись вокруг, упрекая и судя.
Он гневался на Лену и на Марфу: за то, что они есть и не забыты, небезразличны; за то, что они страдают и любят его. Любят — он это знал и за то презирал и ненавидел. И себя ненавидел. За малодушие, за чрезмерную чувствительность, за трусость…
— К чертовой матери! Всех!.. Всех!..
Острая боль прошила грудь. Побелев лицом, Бурлак замер. «Вот сейчас… Пронесло…» Легкими, невесомыми шажками добрался до телефона. Вызвал «скорую помощь».
Приехал молодой врач. Чем дольше он слушал сердце Бурлака, тем сильней волновался. Голос и руки врача стали вздрагивать, глаза ускользали от цепкого вопросительного взгляда больного.
— Немедленно в постель. Не шевелиться, не разговаривать. Сейчас вызову кардиологическую группу.
Пока ожидали кардиологов, юный эскулап, что-то лопоча, растерянно топтался подле больного, сделал ему инъекцию камфары и еще какого-то лекарства и вовсе перепугал Бурлака.
Явилась кардиологическая группа. Сделали кардиограмму, которая всех ошеломила.
— Немедленно в больницу! — категорично заявила кардиолог.
Бурлак отказался.
— Тогда дайте честное слово, что до утра не встанете, с дивана, а утром я пришлю к вам врача.
— Хорошо.
Его снова кололи и чем-то поили, вероятно, и снотворным, потому что, едва врачи уехали, он уснул.
Спал без сновидений, тяжелым сном, проснулся опустошенный и вялый, с ломотной болью в голове и дурным настроением. Проснулся и сразу руку на пульс. Сердце билось замедленно, но без перебоев. Это обрадовало, сразу прибавило сил, подняло настроение. Медленно, осторожно поднялся Бурлак, прислушался к себе — все в норме. Не спеша оделся, не спеша позавтракал, все еще осторожничая, вышел из квартиры, а оказавшись на улице, вдруг припустил полным ходом, как будто норовил убежать от своего недуга.
Едва уселся за рабочий стол, позвонила по телефону Сталина:
— Здравствуй, Максим. Чего ты от медицины бегаешь? Дал слово лежать, а сам? Мы приехали, тебя и след простыл.
— На том свете належимся, Сталина.
— Заглянул бы ко мне. Говорят, я неплохой кардиолог. Два раза была на специализации в Москве, стажировалась у таких китов… Кое-что смыслю в аритмии.
— У меня сегодня…
— У тебя сегодня, как и вчера, и завтра, — бесцеремонно перебила Сталина. — Подходи в консультативную поликлинику в семнадцатый кабинет в четыре часа. Буду ждать. Пока. Целую. — И положила трубку.
На четыре часа Бурлак назначил совещание главных специалистов треста. Решил позвонить Сталине, перенести встречу с ней на более поздний час или на завтра, взялся уже за телефонную трубку, но с аппарата не снял, почувствовав в кончиках пальцев легкие толчки пульсирующей крови. Сперва размеренные, ровные, хотя и торопливые, но стоило к ним прислушаться, и сразу ритм нарушился. «К черту совещание. Давно надо было показаться Сталине. Замкнет ненароком, тогда…»
Ровно в четыре он толкнул дверь семнадцатого кабинета и сразу угодил в крепкие искренние объятия Сталины. Нимало не смущаясь присутствием медсестры, Сталина звонко поцеловала Бурлака в щеку, тут же старательно стерла платочком помаду.