Он-то думал, что знает эту женщину, а оказалось — не знал. Она не смущала его ни взглядом, ни намеком, ни словом, была поразительно сдержанна и в то же время приветлива и ласкова. Он повиновался ей с радостью, полностью освободив разум и душу от забот и мыслей о себе. Дивное, ни разу им не испытанное состояние доселе неведомой, странной непричастности к окружающему благотворно влияло на психику Бурлака, и он отдыхал душой и телом, чувствуя, как с каждым днем все слабее и реже становятся приступы болезни и все уверенней и скорее справляется с ними сердце.
Незаметно промелькнуло десять дней. Бурлак посвежел, повеселел, в осанку, походку, взгляд и голос воротились утраченные было уверенность и сила. И хотя аритмия не исчезла и нет-нет да и вновь напоминала о себе, Бурлак ее уже не боялся, не страдал от приступов и, когда начинались перебои, не хватался за пульс, не глотал порошки и пилюли, а торопливо одевался и шел на улицу, становился на лыжи, физической нагрузкой выравнивая, выпрямляя сердечный ритм.
Последний прощальный вечер в теремке начался с сюрприза. Воротясь с прогулки, Бурлак обнаружил на столе бутылку коньяка, коробку шоколадных конфет и вазу с фруктами. Пока раздумывал, как все это попало к нему на стол, вошла Сталина, нарядная и яркая.
— Сядь, — сказала она.
Не тем командным тоном сказала, каким распоряжалась здесь все дни, а ласково-просительно, чуть взволнованно и томно.
— Сядь, пожалуйста, — повторила она и первой подсела к столу. — Прежде чем мы выпьем за твое здоровье, выслушай меня внимательно. Эксперимент удался на славу. Ты еще не одолел, не подчинил сердце, но путь найден. Дави его нагрузкой. Больше движений. Закалка и воздух. Воздух и воздух! Заартачится оно, бросай бумаги и — на улицу. Вечерняя прогулка — непременно, хоть камни с неба, ну хотя бы час в хорошем темпе. И после того как смиришь сердце, приведешь в норму, все равно каждый день маленькая прогулка — утром, большая — вечером. И чем дольше, тем лучше. Не бойся поработать, поворочать, подвигать мускулами. И нервы, нервы закаляй. Ледяной душ, обтирание снегом и, главное, духовный перестрой…
— То есть?
Какое-то время Сталина молчала, раздумывая. Заговорила неспешно и осторожно. Было такое ощущение, будто Сталина откуда-то выхватывала слова раскаленными, перекидывала их с ладошки на ладошку, дула на них и, лишь слегка остудив, укладывала в предложение. И от этих еще неостывших слов веяло волнующим теплом.
— Как руководитель ты, Максим, в ногу с веком. Даже в авангарде. Умеешь работать. Можешь повелевать. Тверд. Прям. Остер. Все на месте… Но как человек ты подотстал от времени. Излишне сентиментален. Сверх меры самокритичен и совестлив. Обложил себя надуманными нравственными табу и запинаешься и бьешься о них, ушибая и раня душу, травмируя нервы…
«Да-да, — думал Бурлак. — Она права. Все время мучаю себя дурацким самоанализом. Казню и наказываю. За все хочу заплатить своими боками. Как точно она угадала…»
— Спасибо, Сталина, — сказал он прочувствованно и руку ей поцеловал.
— Погоди со спасибо. Наливай. Выпьем за твое здоровье. За эти прекрасные десять дней, которые я никогда не забуду.
Бурлак разлил коньяк, потянулся с рюмкой чокнуться. Сталина вдруг обхватила его за шею и прильнула губами к его губам. У Бурлака перехватило дух.
— Сумасшедшая, — сдавленно пробормотал Бурлак, резко отстраняясь от женщины.
Отведя глаза, Сталина понимающе улыбнулась, нежно погладила его по щеке.
— Поцелуй меня, и я уйду.
— Зачем тебе это?
— Люблю тебя. Давно. И безнадежно.
Не успел Бурлак сообразить, что ответить на это нежданное признание, а Сталина уже резко переменила тон и насмешливо, с подначкой:
— А может, так, ради острых ощущений.
Бурлак смолчал.
— Ладно, — самодовольно проговорила Сталина. — Давай прощаться. А то и впрямь вовлеку тебя в грех… Будь здоров и счастлив, Максим…
— Спасибо, Сталина. Я теперь воскрес… — Взял ее руку, наклонился и поцеловал. — Что бы и как бы ни было дальше, я у тебя в долгу. На всю жизнь. Понадобится что-то…
— Помоги Феликсу. Он действительно в беде. Кроме тебя, никто не поможет.
Эти слова как ушат ледяной воды. Окатили и разом смыли все доброе, что только что жило в нем, волновало и радовало. Вмиг посуровев и потускнев лицом, похолодев голосом, Бурлак натужно вымолвил: