— Постараюсь…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Доселе прямая, хотя и неровная, негладкая жизненная дорога Бурлака вдруг налетела на коварную развилку: направо пойдешь — сгубишь друга, коему жизнью обязан; налево пойдешь — дело жизни предашь. В расстроенной, болезненно ноющей душе Бурлака столкнулись эти силы, и начался меж совестью и разумом поединок, затяжной и бескомпромиссный. И протекал он с переменным успехом, примерно по такой вот схеме…
«Почему предам дело жизни? — негодующе вопрошал Разум. — Зачем такие громкие слова? Разве предатели те, кто не выполняет, срывает, нарушает? Полководец, проигравший решающее сражение, вовсе не предатель».
«Согласна, — тут же откликнулась Совесть. — Даже если тут и очевидное ротозейство, и недогляд, но не злой умысел. Сознательно сгубить такую стройку — это ли не вредительство?»
«Без компрессорной газопровод не пустишь. А ее не будет. Зачем тогда рвать жилы и нервы?» — наступательно спрашивал Разум.
«У каждого свой жернов, своя поклажа», — тут же откликнулась Совесть.
«С нашей поклажей можно шагать лишь через силу», — промолвил Разум.
«Ты знаешь предел силе наших трубачей? — язвительно спросила Совесть. — С их опытом и закалкой, с их сознательностью да с такой техникой — нет предела и невозможного нет…»
«М-может быть, — нехотя согласился Разум. — Но какой ценой? А почему мы должны в дыбки? Рвать нервы и жилы? Вывертываться наизнанку? Ставить на карту свое и чужое здоровье?..»
«Не можешь, не хочешь, — подсказала выход Совесть, — уступи место Глазунову. Сделай его хотя бы главным инженером, и с такой поддержкой…»
«Спасибо за совет, — обиделся Разум. — Как-нибудь сообразим, придумаем. Нам верят. Сделаем — не сделаем, кто станет судить?»
«Я! — тут же откликнулась Совесть. — Да и ты. Тоже не смолчишь. Не стерпишь. Не вынесешь. Такой самосуд свершим — только в петлю…»
Измученный Бурлак обессиленно стирал испарину со лба. «Проклятые мысли…»
Он просыпался по ночам, и сразу в сознании рождались все те же мысли о Феликсе и Сталине, о пятой нитке газопровода и нулевой компрессорной. Иногда ему вроде бы удавалось нашарить путь, позволяющий и честь не запятнать, и дружбу сберечь, и Бурлак вздыхал было облегченно, но тут же наперерез кидалась Совесть, и снова закипал изнурительный и безысходный поединок самого с собой.
Он стал необыкновенно придирчив к себе, подолгу анализировал свои распоряжения и приказы, силясь в них усмотреть неискренность, неосознанное желание притормозить строительство. Он сомневался в себе, не верил себе. Чтобы отделаться от болезненной раздвоенности, спешил собрать своих приближенных, вопрошая: а так ли? а надо ли? нельзя ли иначе? Неожиданно для всех и для себя Бурлак вдруг вызвал Антона Глазунова.
— Послушай, Антон, — сказал Бурлак, не глядя на Глазунова. — Осталось каких-нибудь сорок — пятьдесят дней до ростепели. Самое ответственное время. Я подписал приказ о назначении тебя начальником главного штаба стройки. Срочно проанализируй дела на трассе. Посмотри, прощупай и с конкретными предложениями сюда. И помни: темп… темп!..
«Зачем это я? — думал он, глядя в спину торопливо уходящему Глазунову. — Теперь ни в сторону, ни вспять, только вперед…»
Дважды Сталина зазывала его на осмотр. Прослушивала, засматривала в глаза, прохладной мягкой ладонью мимолетно оглаживала плечи и грудь и всем видом своим спрашивала: «Ну как, надумал?» У него не хватало духу категорично и громко сказать «нет». Смущенно покашливал, многозначаще хмыкал, давая понять, что не забыл, думает, ищет и наверняка найдет. Презирал себя за это, проклинал Сталину, но открыто ударить по тем, кто вызволил его из беды, — не мог, не посмел, не захотел.
Однажды Феликс на ужин затащил Бурлака к себе домой. Бурлаку показалось, что друг ведет себя как-то необычно, странно, что-то недоговаривает, на что-то намекает. «Уж не думает ли он, что у меня со Сталиной…» — и покраснел до испарины. А Сталина бесом крутилась, и смеялась, и пела, и танцевала, и заигрывала, а ее бесстыдные, зовущие глаза насмехались.
Только под конец ужина Феликс заговорил о компрессорной. Был беззащитно откровенен в своих сомнениях и прогнозах, но не просил, не намекал, не вспоминал о недавнем разговоре. Зато Сталина, туфелькой нашарив под столом ногу Бурлака, крепко прижала ее к полу и, озорно сузив глаза, насмешливо сказала:
— Не горюй, Феликс. С таким другом, как Максим, любая беда не страшна. Что-нибудь придумает. Верно, Максим?