— Примеров навалом, — с горделивой небрежностью молвил Сушков, еле выговаривая слова, но головы от писания не поднял, продолжая сосредоточенно записывать директивные мысли кормильца.
А Феликс Макарович разошелся, развернулся во всю свою недюжинную мощь. Выйдя из-за стола, принялся широченными шажищами расхаживать по кабинету и, размашисто жестикулируя, гремел:
— Вот этот гвоздь — главный! К нему все внимание. Ради него весь огород. Запомни!.. Пропев гимн гегемонам и их вождям, начинай лить слезы сострадания. Великие усилия рабочего коллектива, беспримерная энергия и напористость треста не смогли заштопать прорехи планирования и снабжения. Важная директивная стройка вовремя не получила ни оборудования, ни материалов, ни документации. Мы изобретали! Мы комбинировали! Мы рвали нервы и жилы! И все-таки…
Тут Феликс Макарович пространно изложил Сушкову то, что уже не раз высказывал Бурлаку, склоняя его на свою сторону.
— Ну и финал — громозвучный и яростный! Надо бить во все колокола. Привлечь внимание планирующих органов и министерств! Изыскать возможность! Найти пути! Помочь! Выручить! Спасти стройку! Понял?
Сушков плечом пошевелил, дескать, наивный вопрос.
— Пять дней сроку. Покажешь мне, подчистим, перепечатаем и командировку в зубы. Лети в область и в Москву. И чтобы прямо с колес.
— Ну, знаете, чтобы прямо с колес… — многозначительно начал Сушков.
— Знаю, — перебил Феликс Макарович. — Снабдим тебя рыбкой и деньжатами. Учить, что ли? За мной не пропадет. Есть вопросы?
И снова вместо ответа Сушков только плечом шевельнул.
— Тогда за дело. Бывай! Сделаешь раньше — больше навар. Жду.
Обе статьи появились почти в один день, на пороге выездной коллегии министерства, и, конечно, были замечены, и сыграли немалую роль в формировании общественного мнения в пользу Феликса Макаровича. А поднятые им на ноги многочисленные друзья в главке и министерстве во всю мочь затрубили в медные трубы, зазвонили в пожарные колокола, выгораживая, обеляя, прославляя Феликса Макаровича Кирикова, который, по их аттестации, вовсе и не скрывал важнейшую стройку, не ставил под удар энергетический баланс страны, а, напротив, несмотря на просчеты Госплана, Госснаба, Миннефтегазстроя, делал все возможное и даже невозможное, чтобы сдать компрессорную в срок. Нимало не смущаясь фактами и документами, свидетельствующими обратное, приверженцы Феликса Макаровича черное называли белым, а правое — левым, и орали, и били в барабаны, и неистово размахивали кулаками, и в конце концов кого-то оглушили, кого-то смутили, кого-то повергли в смятение. Словом, еще раз доказали, что «не имей сто рублей…» и «как аукнется…».
И все-таки главные надежды Феликс Макарович по-прежнему возлагал на Максима Бурлака, веря, что тот на коллегии поддержит, подопрет и грозовые тучи пронесет стороной. Но, и веря, и надеясь, и почти не сомневаясь, Феликс Макарович до последней минуты не благодушествовал, а изобретал все новые и новые ходы и лазейки на случай неожиданного предательства, мягчил там, где мог упасть, придумывал алиби на любой возможный обвинительный выпад. И не просто придумывал, а каждую придумку оперял, окрылял соответствующими документами, расчетами и выкладками, втянув в самооборону весь управленческий аппарат треста и всю свою королевскую рать за пределами Гудыма…
Сталина с необъяснимой все возрастающей неприязнью наблюдала подготовку мужа к отчету на коллегии. Всегда самоуверенный и циничный, он явно паниковал, лихорадочно что-то подсчитывал, выписывал, куда-то непрестанно звонил. И хотя Сталина делала вид, что ничего не замечает, она знала, что тревожит Феликса. И однажды она сорвалась:
— Да не мечи ты икру! — прикрикнула она на мужа. — Выплывешь! Такие ни в огне ни в воде…
— Перестань паясничать! — сразу освирепел Феликс Макарович.
— Не ори, — тихо и как-то безнадежно проговорила Сталина. — У тебя, кроме меня, — никого, все — купленные…
Когда Сталина сказала мужу о своем намерении пожить в теремке Бурлака, чтобы помочь тому вырваться из лап недуга, Феликс Макарович отнесся к этому до обидного спокойно.
— Валяй! Будет еще один козырь в нашей колоде.
Равнодушие мужа зацепило Сталину, и она дерзко, с вызовом сказала:
— Закручу вот с Максимом.
— Крути, — спокойно ответил Феликс Макарович. — Не убудет.
Увидел, как полыхнули гневным румянцем щеки жены, спохватился, поспешно пробормотал:
— Ты, как жена Цезаря, вне подозрений…
И, легонько полуобняв Сталину, приложился губами к ее полыхающей щеке…