Именно это и вспомнила теперь Сталина и едва не заплакала от обиды. «Жизнь под занавес, а что позади?..»
В том, что сказал Сивков на отчетно-выборном партийном собрании, была какая-то цепкая, занозистая правда, и, как от нее ни отбивался Бурлак, она лезла в душу и в сознание и там шевелила, раскачивала, сдвигала привычные представления, идеалы и нормы. В доводах Сивкова угадывалась упруго спружиненная могучая сила, которая рано или поздно, но непременно распрямится и так ударит, что наповал сокрушит приверженцев меркантильного курса и конечно же Бурлака. И, чуя это и страшась этого, Бурлак всячески отбивался от настырных, назойливых, беспокойных мыслей…
Конечно, с немалой долей ехидства думал Бурлак, куда приятней было бы, если бы рабочие здесь трудились по восемь часов в день, имели два выходных в неделю, жили с семьями в нормальных квартирах, хорошо питались и могли по-настоящему отдыхать. Тогда сюда не тянулись бы рвачи, хапуги и вышибалы. Не рвались бы просто жадные, рабы вещей и сберкнижек, собиратели, накопители, которые могли жить как попало, без передыху работать по две и по три смены подряд, вязнуть в болотах, тонуть в сугробах, тащить на себе застрявшие в тине машины, переть и ворочать до хруста в костях, лишь бы заработать. Не хапнуть — нет! Не приписать. Не украсть. Именно заработать лишнюю сотню рублей. Собственным хребтом и своими руками.
Иные из этих работяг, едва сколотив заветную сумму, сразу же кидались прочь, в свои обетованные земли, покупали там дом, автомобиль, ковры, телевизоры и становились прежними людьми, довольствующимися обычным заработком обыкновенного рабочего.
Другие, как Кабанов, уже не могли жить по-иному и гнали, гнали тысячи. Этих уже ничто не могло остановить, они жертвовали всем, даже здоровьем и счастьем ближних,, только бы росли и росли накопления.
Третьи к высоким заработкам, к возможности подзашибить большую деньгу относились спокойно. Но и они были избалованы высокими заработками, материальной независимостью, которая гарантирует неограниченную широту потребностей и запросов. И попробуй-ка отними сейчас у Бурлака премии и надбавки к зарплате, он не задержится в Гудыме.
Бурлак не только понимал, но и всячески поддерживал решительный перевес материального стимула. Чуть что — рубль!.. Надо ускорить — рубль. Надо рисковать — рубль. Всюду рубль, рубль и рубль — чудо-двигатель и погоняла…
«А как иначе?.. Как иначе?.. — вопрошал невесть кого Бурлак. — На энтузиазме, на душевном подъеме, на штурмовой волне можно продержать людей день, неделю, ну, с величайшей натугой, — месяц. Но не десять лет… Собачий климат… Времянки… Постоянное дикое перенапряжение… Чем заштопать? Чем перекрыть? Проповедями?.. Где взять таких проповедников, чтоб могли втолковать, поднять, увлечь? Чтоб люди к ним как к отдушине, как к живому роднику. Где праведники, способные принять на себя чужую боль и беду? Готовые пренебречь земными благами во имя идеала, идеи, дела?.. Где?.. А Глазунов?.. Сивков?.. Воронов?.. Да избери Глазунова секретарем парткома, он через полгода обрастет единомышленниками, и…
Конец… И рубль с пьедестала смахнут. И меня…»
Это была правда. Святая и горькая. Бурлак метнулся было ей наперерез, да вдруг резко одернул себя… «Если я не в силах понять, переиначить, переиграть, так и поделом мне мордой в мусорную кучу. Чего это я рассопливился? «Виноват — исправлюсь». Да когда начинается аврал, время измеряется сваренными стыками, длиной вырытых траншей, километрами сваренных труб. Неважно, отдыхал ты или нет, спал или не спал,, двенадцать или восемнадцать часов держал в руках электрод, штурвал плетевоза, рычаг трубоукладчика. Главное — трубопровод!.. До души ли тут? Лишнее слово сказать в тягость. Какой, к черту, тут агитпроп?..»
Оборвал мысль, изловив себя на фальши. Именно в дни бешеного аврала и перенапряжения, когда заработки становились баснословными, деньги вдруг отступали на второй план. Хрустящие купюры брали небрежно, не считая, совали в карманы полушубков и торопились снова впрячься в общий воз и тянуть, тянуть стальную нить трубопровода. Тут погонял не червонец, а общая победа. Разве только Кабанов и еще очень немногие могли в эти дни поинтересоваться заработком, остальные, опьяненные азартом, распахнув полушубки, сбив на затылок шапки, скинув рукавицы, рвались к последнему «красному» стыку, как к вражьему дзоту.
«Стало быть, главное — дух, настрой. Да, трудно. Разные все, непохожие. Подбери-ка к каждому ключ. Вон Юрник. Думал, насквозь просвечен. А он… Если уж он, значит, куда-то меня заносит. Точнее — сносит. Вниз. По течению… Вовремя назначил Глазунова начальником главного штаба. Секретарем парткома его. Можно главным инженером треста. А что? Во, наломает, наворочает! Сам не поест, не поспит — другому не даст… Начнутся стычки, диспуты да поединки… Измочалю нервы… Воскрешу экстрасистолию… Неужели боюсь?.. Пожертвую делом ради собственного благополучия?..»