И, будто ожидая ответа, снова надолго затих, тяжело и грузно опершись об угол и блаженно расслабив опустошенно невесомое тело. «Кому досталась новенькая? Неужели улизнула?» Этот идиотский коктейль «Гудымские колокола». Смесь спирта, кубинского рома и шампанского. Он выпил полный стакан, и все. Когда они разошлись? Что тут еще происходило? Жаль…
Наконец он одолел слабость. Надел высокие полусапожки из оленьего меха и, покряхтывая и отдуваясь и что-то несвязное бормоча, зашаркал по затоптанному, заплеванному полу, наступая на окурки и конфетные обертки. На столе, на подоконнике, на полу стояли и лежали порожние бутылки. Он вспомнил, что спрятал за тахту непочатую поллитровку. Заначка оказалась на месте. Сушков одним духом выпил полный стакан. Обтер губы ладонью, умиротворенно и довольно покрякал и полез в карман пиджака за папиросами. Три жадные глубоки затяжки — и папиросы нет. Кинув окурок в тарелку с огрызками маринованных огурцов, вышел в прихожую к телефону. Набрал номер междугородной. Обрадовался, услышав знакомый голос.
— Люсенька! Нижайший привет. Сушков Владимир Иванович… Рад, что узнали, Люсенька. Часы остановились. Подскажите, пожалуйста, который час… Четырнадцать сорок пять? Это что же, без четверти три? Ого! Спасибо…
Положил трубку и вдруг обмер, прошитый мыслью: «Как без четверти три? Где же Славка?.. Улетел к маме? Вряд ли: не таков характер, кажется. Кукует где-нибудь, стервец. Где? На аэродроме ни лечь, ни сесть. Прошли сутки… Паршивец. Думает, кинусь на розыски блудного сына… Вдруг беда? Напоролся на бичей? Угодил под машину? Сукин сын!.. Наверное, подобрал кто-нибудь, пригрел, приласкал. Расколется, вывернет изнанку, понесут небылицы…»
Мигом вспыхнула ярость и заполыхала, стремительно разгораясь. Будто специально для того, чтобы досадить Сушкову еще сильней, на него посыпались неприятности. Больно стукнулся бедром о край тахты, выравнивая равновесие, взмахнул рукой и торчащим в стеллаже гвоздем расцарапал ладонь. Слизнув выступившую на царапине кровь, Сушков выругался, сжал кулаки, оскалился, поводя вокруг бешеными глазами Казалось, сейчас этот запущенный, растрепанный, пьяный мужик схватит табуретку, скамейку, палку — любой другой предмет — и почнет им слепо и беспощадно сокрушать все, что попадет под хмельную, яростную руку. Но, как и всегда, запас ярости быстро исчерпался и на взрыв ее уже не осталось. Дряблым кулем Владимир Иванович рухнул на тахту, громко и длинно выдохнул скопившийся в груди воздух и опять закурил. Теперь он сосал папироску медленно, редкой спиралеобразной струйкой выпуская табачный дым изо рта. «Из-за чего мандраж? — думал он при этом. — Пропал мальчик? Сыщется. Не трехлетний карапузик…»
И все-таки тревога осталась. Неосознанная, нежеланная и оттого особенно противная, как блуждающая, ноющая боль. «Откуда он свалился? Родили? Вырастили? Скажи «спасибо» и ввинчивайся в жизнь своим ходом…» Натягивая брюки, Сушков решил просить приятеля из прокуратуры заглянуть в милицейскую сводку ночных происшествий: нет ли чего похожего. «Вот только фамилия… Черт знает, чья у него фамилия. Если по матери, значит, Зверев. Вячеслав Зверев, восемнадцать лет, прибыл из Челябинска. Наверняка драпанул к мамуле… Соня Зверева… Ах, как давно это было… Стоп-стоп, — осадил он себя. — Никаких экскурсов в прожитое. Доскриплю до восьмидесяти, займусь перетряхиванием, переоценкой и прочей лабудой. Сиди в качалке, клюй носом, гадай, что было бы, если бы не «бы». А пока и хочется, и можется — живи на полные обороты…»
Мысль эта разом взбодрила Сушкова. Он выпил еще полстакана водки и поспешил на кухню: чего-нибудь поесть. Кроме банки маринованных помидоров да двух черствых обветренных ломтей хлеба, ничего съестного не нашлось. Сушков был поразительно всеяден и неприхотлив в пище и, пока закипала в чайнике вода, съел и помидоры, и хлеб, пыхтя и отдуваясь после каждого глотка, долго пил горячий кофе. Три чашечки этого бодрящего, ароматного напитка окончательно разогнали кровь. Покраснели полные щеки, заблестели глаза. А рыхлое, до срока ожиревшее тело налилось упругостью, и тут же пришла мысль о женщине. Не о какой-то конкретной, любимой и желанной, а просто о женщине как о предмете, способном удовлетворить остро вспыхнувшее желание.
Протяжно и недовольно проверещал дверной звонок. Пришла Катя Глушкова — невысокая полная молодая женщина, которую мужская половина «озорников» заглазно называла «телкой». Она коротко стригла рыжие волосы, начесывая челочку на небольшой покатый лоб. Глаза у Кати узкие, очень живые и прилипчивые. Под правым глазом приметный желвачок отека.