ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
На временном изломе ночи, где-то около трех, Лена выпорхнула из дому и укатила в аэропорт, а оттуда в Баку, на месячные курсы. «При ней бы Максим поостерегся так-то рубить, — раздумывала Марфа. — Одно к одному… А и хорошо, что Ленки нет. Без помех-то он вон как проворно и наотмашь. Махнул — и головушка с плеч…» — Моя головушка…
Он пробыл дома менее часа. Походил, походил по своему кабинету, пошелестел бумагами и улетел на трассу. То ли и впрямь нужно было лететь: труба-то «пошла» — то ли из дому убег. «И ладно сделал, что убег. Мыслимо ли вдвоем после всего? Уж коли он такое выговорил — ни крестом, ни топором не отбиться теперь. Да и я ни с поклоном, ни со слезой не подойду…» Уходя, он сказал: «К воскресенью вернусь», а в сознании застряло не выговоренное им: «Это тебе на раздумье. Решай. Либо я уйду, либо ты…»
Припав горячим лбом к захлопнувшейся за ним двери, Марфа слушала, как, удаляясь, глохли его тяжелые, редкие, сердитые шаги, и подумала: «До воскресенья четыре дня. На раздумье мне…»
Стихли шаги.
Только отдаленный гул ветра долетал из подъезда.
И от этого гула на Марфу пахнуло вдруг пронзительным холодом, окатило с ног до головы, выстудило жар из груди, и противная неуемная дрожь поползла по всему телу.
— Чего это я? — нарочно громко и вроде бы бодро спросила себя Марфа. — Не ждала? Думала…
Чтобы унять дрожь, Марфа напрягла тело, до боли напружинила мышцы спины и плеч и запрокинула голову. Негнущимися, будто деревянными ногами медленно прошаркала в гостиную, достала из бара бутылку коньяка, налила рюмку, выпила. Стояла, не двигаясь, до тех пор, пока не почувствовала прилив тепла к лицу и легкую, приятную, мягкую расслабленность в теле.
Первым желанием было позвонить Сталине или Алле, выплакаться, попросить совета. Чуток погодя, отмела это желание: «Перемоют Максиму косточки. Вдоволь позлорадствуют. И меня жалостью унизят».
— Нет уж. Как-нибудь сама…
Легко такое выговорить, а каково сделать? КАК-НИБУДЬ можно жердочку кинуть, чтоб раз по ней через лужу перемахнуть. В пути, вне дома, можно КАК-НИБУДЬ, на живую нитку отлетевшую пуговицу приметать. А тут…
Не загадочную развилку неведомых дорог кинула судьба под ноги Марфе Бурлак, не головокружительный поворот, после коего может оказаться, что ты идешь назад, а неодолимую, гибельную пропасть, которую не обойти, не перескочить — только броситься в нее…
Всю жизнь она считала себя счастливой. Всю жизнь ей завидовали. И недаром. Сорок лет топчет землю, дочь вырастила, а и обличьем, и силой, и здоровьем может потягаться, помериться с любой молодухой. «Не из роду, а в род», а в Марфином роду все женщины — мать, бабка и прабабушка — дородны, красивы и досыта пожили на грешной земле: прабабка померла на сто втором году, бабушка — в девяносто два, матери сейчас семьдесят, а на старуху не похожа ни ликом, ни походкой, ни проворством да сноровкой в работе.
Крепок Марфин корень. Крепок и живуч. Оттого, видно, ни разу не всплакнула она в тот черный день, а все ходила по пустой квартире и думала. Мысли клубились, скручивались спиралями, вспыхивали ослепительными протуберанцами и, вдруг оборванные воспоминаниями, гасли в самый неподходящий миг, на грани искомого решения.
«Через четыре дня воротится и… уйдет. Насовсем. К той… Или станет приходить на свету. Помятый. Обцелованный. Выпитый. И злой на… Нет. Не станет. Не таков. Под позор, под насмешки кинется, а уйдет как отрубит: не умеет кривить ни душой, ни телом… Уходить надо. Самой уходить. В Гудыме нет тайного. Возликуют недруги, навалятся. В грязь втопчут. Возненавидит тогда… Надо уходить… Страшно…»
Привиделась вдруг небольшая деревенская кухонька. Крашеные полати. Того же цвету пол и двери и толстенные, будто для великанов, лавки вдоль стен. На улице давно ночь. Колышется от табачного дыма огонек семилинейки. Четверо мужиков сидят вокруг стола, неспешно пьют матерью сваренную бражку. Пьют, курят и разговаривают о разных чудесах. Собственно, говорил-то в основном сосед, дед Данила, а остальные слушали, иногда спорили, но чаще только ахали да недоверчиво улыбались. Девятилетняя Марфа с младшим братишкой лежала на полатях и, не шевелясь, не дыша громко, слушала страшные побывальщины, а может, и выдумки деда Данилы.
— Бывалоча, под рождество-то ряженые всю ночь. Девки гадают. А как вещий петух клюнет пуповину нового дня, возвестит полночь, самые что ни на есть отчаянные, сорвиголовы, шасть в баню…
— В баню? — изумляются слушатели. — Чего там в полночь-то?