Марфа помешанно ходила из комнаты в комнату. Останавливалась перед зеркалами и картинами, перед сверкающими стеклами сервантов, набитых хрусталем, серебром, фарфором. По вещичке, по штучке собирала она это сверкающее великолепие. И зачем? Для кого? Что-то ради моды. Что-то, чтобы не отстать от подруг. Но большинство — для блеска, от избытка средств и возможностей. Еще недавно она гордилась этими редкостными кофейниками, фужерами, кубками, бокалами, рюмками и рюмочками, могла их часами перетирать и переставлять, а потом подолгу любоваться ослепительным блеском. Теперь все это собрание дорогих сервизов, наборов, гарнитуров показалось никчемушными, пустячными побрякушками.
В глубине души зрело что-то угрюмое, жесткое и неумолимое. Постепенно это «что-то» и завладело женщиной, властно требуя выхода, прорыва наружу, погнало и погнало Марфу по роковому кругу, и та все убыстряла и убыстряла шаги и скоро слепо заметалась по квартире как только что пойманная, впервые загнанная в клетку львица.
Она носилась по квартире, натыкаясь на вещи, задевая плечом дверные косяки.
Мчалась из комнаты в комнату все быстрей, все неосмотрительней.
Запиналась, спотыкалась, разъяряясь все пуще, переполненная гневом и жаждой мести.
И вдруг, будто неведомой силой враз смиренная и укрощенная, с разбегу остановилась посреди гостиной и, словно ища чего-то, стала нервно и суетливо озираться по сторонам.
Теперь она двигалась бесшумно, как тень. Подходила к вещам, машинально оглаживала их, легким ласкающим касанием руки смахивала невидимую воображаемую пыль. Пощелкала рычажками телевизора. Покрутила регуляторы стереопроигрывателя. И застыла подле, будто окаменев.
Все это когда-то принадлежало ей, береглось, охранялось, содержалось в образцовом, идеальном порядке…
«Зачем? Столько сил. Доставала. Везла. Тряслась. Ради чего? Кому? Сокрушалась по разбитому фужеру. Рыдала из-за расколотой вазы. А теперь все это одним махом. Если бы только эти побрякушки… Вымела бы осколки, вытерла пыль и — по новой обряжать да обихаживать…»
В спальне она опустилась на его кровать, положила на колени его подушку и вспомнила, как было в молодости. Максим входил раскрасневшийся, в полосатых ситцевых трусиках. Отдуваясь, томно выговаривал: «Ну и помылся. Все трассовые заботы в ванне утопил. Будем спать? Или чайку на сон грядущий?..» «Спать», — бормотала она. И замирала, зная, что сейчас он поворочается, поворочается, да и пришлепает к ней. Распаленный желанием, еще молодой и сильный. И зацелует, и заласкает…
Как он любил заплетать и расплетать ее косу. Осторожно и нежно касались его руки ее волос и, ласково невесомо огладив их, принимались разнимать на пряди. Сдерживая дыхание, не смея шелохнуться, замирала Марфа под его руками, желая только одного, чтоб подольше его словно намагниченные, исторгающие тепло и ласку руки не отрывались от ее волос. «Кому теперь они нужны?»
Небрежно пришпилила конец огромной косы к затылку и заплакала. Тихо и жалобно. Стыдясь. Сердясь. Негодуя. «За что? Не с неба упало. Не по наследству. Своими руками. Рисковали. Страдали. Работали на износ. Слепили наконец. Слепили и порушили…» Ей привиделось вдруг, как беззвучно и страшно распадается, рассыпается, разваливается на части что-то невообразимо громадное, красивое и яркое. Бесплотно и жутко парят в воздухе, кувыркаются и пропадают в черноте странные угловатые обломки, колышутся, налетают друг на друга глыбы и невесомо валятся, валятся в черноту, в небытие «За что? За что?..»
— За что? — вскрикнула она и зарыдала исступленно и громко…
Потом она сидела на кухне. В своем, собственными руками созданном царстве чистоты, симметрии и порядка. Сверкал кафель, сверкали раковины мойки, сверкали фарфор и стекло, сверкали десятки всевозможных приборов, шумовок, терок, поварешек, молоточков, ножей. Это — ее владение. Это — ее царство. И на миг представив в нем другую, надменную, хищную, продажную соблазнительницу, Марфа заклокотала гневом. Ее поразительно синие глаза стали черными от ярости. Схватив подвернувшуюся под руку скалку, ахнула сперва по шкафчику с посудой, потом по развешанным шумовкам и поварешкам, потом по расставленным тарелкам. Опомнилась от звона осколков и жестяного грохота падающей утвари.
И снова навзрыд плакала, собирая в ведро обломки чашек и тарелок. Два ведра вынесла на помойку. Вымыла пол. Расставила новую посуду. Наложила псу груду костей и отварного мяса, налила ему большое блюдо воды. Потом вымылась под душем. А когда глянула на часы — ахнула: половина третьего. Через полтора-два часа за ней приедут.