За письмо принималась раз пять. Напишет несколько слов или несколько строк, перечтет и комкает. А минуты уплывали, скользила по циферблату узорчатая часовая стрелка. «Спеши… Спе-ши… Спе-ши…» — выговаривали все часы, большие и маленькие. И погоняли, погоняли женщину, торопили ее поскорее и навсегда уйти из собственного дома.
Спе-ши…
Спе-ши…
Спе-ши…
Спеши, Марфа!..
«Максим! Я ухожу. Зачем тянуть? Кого обманывать? Ни зла, ни обиды на тебя нет. Полюбить — всегда счастье. А коли взаимно — вдвойне. Адреса у меня пока никакого, да и зачем тебе мой адрес? Меня больше нет. С Леной потом как-нибудь свяжусь. Ты с ней поаккуратнее. Она хоть и папина дочь, а мать любила. Прежде чем приводить сюда новую… подумай, как быть с Леной. Поговори с ней напрямки, она умная девочка… Барахло мое, какое осталось, пусть повисит. Не продавит место. Может, сама заберу потом. А то Леночка пусть решает, как с ним поступить… Как мне было решиться на такое — сам знаешь. Ты был у меня один и на всю жизнь. При твоем положении тебе надо все законно и скоро решать, а не то недруги головы подымут и в спину. Оставляю заявление о разводе. Вали на меня. Тебе тут жить, а всякая сволота ждет не дождется, чтоб испакостить, замарать, куснуть… Все. Прощай, Максим. Поцелуй Ленку. Объясни ей сам. Только не лги. Не то и ее потеряешь. Хоть на бумаге, а все-таки целую тебя напоследок. Всегда твоя Марфа».
Потом она написала заявление в Гудымский нарсуд с просьбой развести ее с мужем,
«которого я никогда не любила и не люблю. Жила в надежде, что стерпится — слюбится. До сорока дожила — не слюбилось. А без любви что за жизнь? Прошу заявление мое рассмотреть без меня: незачем мне любопытным глаза мозолить. Марфа Бурлак…».
Она уже взялась было за чемодан, да вдруг ахнула, вспомнив что-то. Суетливо заметалась из комнаты в комнату, потом ненадолго застряла в кабинете Максима, воротилась к своим чемоданам успокоенная и решительная.
Так крепко прижала к груди Арго, что пес жалобно заскулил и, кажется, все понял. Прильнув друг к другу, они плакали вместе — негромко, горько, безнадежно…
За окном еще ночь. Чернота будет кутать город почти до полудня. В зимнем Заполярье день — гость дорогой, а хозяйка — ночь. Когда ей вздумается, тогда и попятится, пропустит гостенька, даст ему постоять чуток и снова выдворит…
В блеклом стылом небе горели неяркие далекие звезды. Чужие и холодные. Подмигивали в пустоту. Срывались с насиженных гнезд и падали в бездну вселенной. Падали и гасли. И никакого следа не оставалось от жаркой звезды.
Была и нет…
Город еще спал.
Что там за темными провалами слепых окон?
Какие сны?
Какие думы?
Рождаются великие и дерзкие планы?
Вынашиваются, дозревают преступные замыслы?
Все скрыла темнота надежно от глаз чужих и от чужих ушей.
Только эти два огромных окна, как два огненных глаза, не мигая, не щурясь, смотрели и смотрели в ночь.
Открыто, светло и прямо смотрели.
А когда на Большой земле петухи протрубили утреннюю зо́рю, окна погасли. Сперва одно. Потом другое. Темнота тут же заполнила вырубленные в ней светящимися окнами колодцы, и никому уже не по силам было угадать, где теперь эти всю ночь не гасшие окна.
И никто не видел, как, вынырнув из черноты, подкатила к дому черная «Волга». Как вышла из подъезда женщина с чемоданами и сумкой через плечо.
Шофер выскочил ей навстречу. Подхватил чемоданы, уложил в багажник, предупредительно распахнул дверку тускло поблескивающей машины.
Женщина не поспешила сесть в автомобиль. На какое-то время отвернулась от него, встав лицом к дому, и ей показалось, что она слышит тонкий, жалобный плач собаки.
Слезы хлынули из глаз женщины. Рыдания душили ее.
Невероятным усилием воли она сдержала стон, не выпустила рыданий.
Постояла, унимая боль души и противную знобкую дрожь тела. Прошептала беззвучно: «Прощай, Максим» и отвернулась, шагнула к машине.
Громко фыркнула мотором черная «Волга», рванулась с места и сразу скрылась, растворилась в промороженной черноте.
Была и нет…
Была и нет…
Как будто и не была вовсе…
Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Слегка подсиненной, полупрозрачной серой глыбищей навалился мороз на тундру, притиснул, и та замерла бездыханно. На многие сотни километров — ни дымка, ни живого голоса, ни движения — мертвое, стылое, белое безмолвие. Зверье и птицы зарылись в сугробы, заползли в норы и щели, затаились, замерли там в чуткой полудреме, не делая ни единого, даже малого ненужного движения, сберегая силы, съедаемые голодом и стужей.